Лео жил в тишине. Не в той умиротворяющей тишине, что бывает в библиотеках или ранним утром в парке, а в мертвой, вязкой тишине творческого бессилия. Его рояль, когда-то бывший продолжением его души, теперь стоял в углу комнаты, как черный саркофаг. Клавиши из слоновой кости пожелтели, словно зубы мертвеца. Он был композитором, но музыка покинула его, оставив после себя лишь звенящую пустоту.
В отчаянии он сделал то, что делают многие отчаявшиеся люди. Он обратился не к богам и не к дьяволам из старых книг. Он воззвал к чему-то более древнему, к тому, что обитало в тишине между нотами, в паузах, которые страшнее любого крещендо. Он призвал Тишину.
И Тишина ответила.
Сделка была простой: его душа в обмен на один-единственный шедевр, симфонию, которая заставит плакать ангелов и содрогаться землю. Он согласился, не задумываясь. И музыка полилась из него. Это была не просто мелодия; это была сама сущность скорби и восторга, сотканная в звуковой гобелен невероятной красоты. Он назвал ее «Реквием по Тишине».
Но когда последняя нота была записана на бумагу, начался ужас. Тишина пришла за своей платой.
Это не было похоже на адское пламя или когти демонов. Это было гораздо хуже. Мир вокруг Лео начал умолкать. Сначала исчезли фоновые шумы: гул холодильника, тиканье часов, шелест ветра за окном. Затем стали пропадать звуки поважнее. Смех детей на улице превращался в беззвучное кривляние. Шум проезжающих машин становился призрачным движением.
Потом Тишина начала пожирать его самого. Цвета в его квартире потускнели, превращаясь в оттенки серого. Вкус еды стал напоминать пепел. Воспоминания о близких стали расплываться, как акварель под дождем. Он смотрел на фотографию матери и не мог вспомнить ее голос. Он пытался вызвать в памяти ощущение ее объятий, но чувствовал лишь холод.
Тишина не забирала его душу в какое-то иное место. Она ее стирала. Расщепляла на атомы небытия. Лео понял, что его ждет не вечность мучений, а полное, абсолютное исчезновение. Его просто не станет. Никогда не было. Это был ужас, который сводил с ума, — осознание того, что ты превращаешься в опечатку в книге бытия, которую вот-вот сотрут.
В последнюю ночь, когда от него осталась лишь дрожащая оболочка, наполненная страхом, в комнате что-то изменилось. Воздух загустел, стал тяжелым и маслянистым, запахло озоном и старой кожей. В углу, где тень от рояля была самой густой, что-то сгустилось. Это не было существо из плоти и крови. Это была фигура, сотканная из клубов сигарного дыма, пыльных архивов и застарелого сожаления.
У него не было лица, но Лео чувствовал на себе взгляд бесчисленных глаз, полных скучающего всеведения.
— Какая безвкусица, — произнес голос, похожий на скрежет жерновов. Звук был осязаемым, и Лео вздрогнул, впервые за несколько недель услышав что-то, кроме гула в ушах. — Стирание. Так неэффективно. Никакого изящества.
Лео съежился на полу. Он знал, что это было. Не Тишина. Это было нечто иное. Нечто, что заключало сделки на перекрестках, что сидело в советах директоров и шептало в уши королям. Это была классика. Это был Демон.
— Ты... ты пришел за мной? — прохрипел Лео, его собственный голос прозвучал, как шорох сухого листа.
Фигура медленно качнулась.
— Не совсем. Я пришел за своей собственностью. Или, по крайней мере, за потенциальной собственностью. Твоя душа, Леонард, была внесена в наш реестр как «перспективный актив». Талант, гордыня, отчаяние — классический набор. Мы ждали, когда ты созреешь.
Демон обвел комнату своим невидимым взглядом.
— А ты вместо этого заключил договор с... этим. С пустотой. Она не мучает, не искушает, не наслаждается падением. Она просто потребляет. Это оскорбление для нашего ремесла. Это как если бы великий художник увидел, что его холст просто сжигают, вместо того чтобы выставить в галерее.
По комнате прошла рябь. Тишина почувствовала вторжение. Стены начали терять свою материальность, превращаясь в серый туман. Лео закричал, но крик застрял в горле беззвучной судорогой. Он чувствовал, как последние нити его личности рвутся.
— Какая наглость, — пророкотал Демон. Он сделал шаг вперед, и тень под ним стала твердой, как обсидиан. — Эта душа находится под юрисдикцией Ада по праву намерения. Она не может быть аннулирована.
Тишина взревела беззвучным ураганом. Комната задрожала. Но Демон стоял неподвижно. Он был якорем реальности в этом море небытия. Он был воплощением существования — пусть и мучительного, полного боли, но существования. А Тишина была его противоположностью.
Демон повернул голову к Лео.
— Я могу это остановить. Я могу вытащить тебя из ее пасти. Я закреплю твою душу обратно в твоем теле.
— Что... что ты хочешь взамен? — прошептал Лео.
В голосе Демона прозвучала усмешка, холодная, как лед в девятом круге.
— О, ничего особенного. То же, что ты уже предложил ей. Твою душу. Но с одним отличием. Мы ее не сотрем. Мы будем ее беречь. Ты будешь жить, Леонард. Ты будешь жить долго. Ты будешь чувствовать все: радость, любовь, печаль. И ты будешь творить. Ты напишешь еще много симфоний.
Надежда, хрупкая и отчаянная, затеплилась в груди Лео.
— Но?
— Но каждая нота, которую ты напишешь, будет пропитана осознанием того, кому ты принадлежишь. Каждое мгновение счастья будет отравлено знанием о грядущей расплате. Твоя музыка будет гениальной, потому что она родится из самого чистого источника — из отчаяния души, которая знает, что спасена от забвения лишь для того, чтобы вечно гореть в памяти Ада. Ты станешь моим личным композитором. Твои страдания станут моей музыкой.
Тишина наступала. Лео чувствовал, как ледяные пальцы небытия сжимаются на его сердце. Перед ним был выбор: исчезнуть сейчас, раствориться без следа, или жить в прекрасной, проклятой агонии.
Он сделал выбор, который делает любое живое существо. Он выбрал жизнь.
— Я согласен, — выдохнул он.
В тот же миг Демон вскинул руку. Тьма в комнате стала абсолютной, поглотив серый туман Тишины. Раздался звук, похожий на треск разбитого стекла, который пронесся по всей вселенной. И затем... звуки вернулись.
Тиканье часов. Гул холодильника. Сигнал машины за окном.
Лео лежал на полу, задыхаясь. Цвета вернулись в комнату, яркие и ослепляющие. Он поднес руку к лицу и увидел каждую линию, каждую пору. Он был реален. Он существовал.
Демона уже не было. Но в воздухе висел слабый запах серы и дорогого табака. А на крышке рояля лежал один-единственный, иссохший черный лист.
Лео, шатаясь, подошел к инструменту. Он сел на скамью и коснулся клавиш. И полилась музыка. Музыка, полная такой пронзительной, кристально чистой скорби, что само небо, казалось, заплакало дождем.
Он был спасен от пустоты. Спасен для того, чтобы стать вечным памятником своему падению. И где-то в тенях, в своем собственном персональном аду, Демон слушал, наслаждаясь первым концертом своей новой, спасенной души.
