Отношение к пасхе в русской классической литературе
Современные проповедники «устоев святой Руси» защищают и оправдывают все виды рабства и крепостничества. Они, вслед за царями и синодскими обер-прокурорами[13], не устают повторять, что вся русская культура есть православная культура, что все выдающиеся представители её – это люди глубоко верующие и богобоязненные, как и весь «народ-богоносец». Лучшими и высшими качествами характера столпов русской культуры объявляются кротость и терпение, иначе говоря, рабская покорность и трусость.
Были ли великие писатели и поэты поголовно «рабами божьими и царскими»? Реакционной буржуазии очень хочется убедить весь народ в том, что его лучшие сыны вполне соответствовали эксплуататорскому идеалу. А коль российские гении были покорны царям и попам, то, мол, и народишке российскому нечего бузить против нынешних начальников.
А между тем в бессмертной русской классике есть такой стих:
«Брадатый староста Авдей
С поклоном барыне своей
Заместо красного яичка
Поднёс учёного скворца.
Известно вам, такая птичка
Умней иного мудреца.
Скворец, надувшись величаво,
Вздыхал о царствии небес
И приговаривал картаво:
«Христос воскрес! Христос воскрес!»[14]
Вот с такой весёлой язвительностью и глубокой мудростью осмеивал гениальный Пушкин пасху и лицемерный обряд «христосования». Изобразив набожного «мудреца» в виде учёного скворца, вздыхающего о «небесном царстве» и бессмысленно твердящего «Христос воскрес», Пушкин показал своё отношение к сказке о воскресении Христа. В «жестокий век» царствования Александра I и Николая Палкина поэт страстно боролся за радостную, светлую жизнь здесь, на земле. Он выступал за творческое дерзание человека, за торжество «бессмертного ума», за науку и просвещение. Пушкину была ненавистна всякая «ложная мудрость», мистика и мракобесие, процветавшие в его время среди дворянства. Он боролся, как мог, не только против «самовластительных злодеев» — царей, но и против опоры «неправедной власти» — религии, церкви, религиозного мракобесия, против всей «сгущённой мглы предрассуждений». Поэту была ненавистна и сказочка о жизни, смерти и воскресении Христа – потому что она противна науке и содержит мысль о бессилии человека перед «неправедной властью» и природой. Пушкин открыто отвергает пасху, так как она отвлекает человека от борьбы за радостную полноценную жизнь на земле обещаниями несуществующего «царствия небес». В осмеянии этой реакционной сущности пасхи и заключается значение сатирического антипасхального стихотворения «Брадатый староста Авдей».
Это стихотворение было написано в последнее десятилетие жизни поэта. К этому времени Пушкин дважды изгонялся в ссылку, он уже испытал преследования со стороны царизма и жандармов в рясах за свободолюбивые и атеистические произведения («Вольность», «Гаврилиада» и т.п.), за выражение своих антиправительственных и антирелигиозных взглядов в письмах. Ещё в юношеских произведениях: «Сказки», «Христос воскрес», «Христос воскрес, питомец Феба!», «В. Л. Давыдову» и др., Пушкин осмеивает пасху и все связанные с ней церковные обряды и установления – великий пост, говение, причащение, христосование. Будучи в кишинёвской ссылке, Пушкин вынужден был лицемерить – показательно говеть и причащаться. В то же время в форме поэтического письма к декабристу В. Давыдову он осмеивает пасхальные обряды и самого Христа, называя его сыном «птички и Марии»:
«На этих днях, тиран собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошёл христосоваться в рай…»[15]
Говоря о себе, что вынужден лицемерно и показательно молиться, Пушкин показывает абсурд «таинства претворения вина и хлеба в тело и кровь христову»:
«Однако ж гордый мой рассудок
Меня порядочно бранит,
А мой ненабожный желудок
Причастья вовсе не варит…
Ещё когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит
Иль кло д’вужо, тогда б ни слова,
А то – подумать так смешно –
С водой молдавское вино»[16].
Поэт заканчивает стихотворение «В. Л. Давыдову» выражением уверенности в том, что придёт время, когда будут причащаться «кровавой чашей» революции и тогда скажут «Человек воскрес!». Этими словами Пушкин противопоставляет действительную борьбу за свободную и счастливую жизнь людей на земле – поповским сказкам, обещающим «царствие небесное».
В тот же кишинёвский период было написано «кощунственное» стихотворение «Христос воскрес». В нём поэт критикует лицемерно-примиренческий обряд христосования и выше всякой веры ставит человеческий любовный поцелуй:
«Христос воскрес, моя Ревекка.
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я, не робея,
Готов, еврейка, приступить…»[17].
Последовательность критического отношения Пушкина к пасхе доказывается и одним из самых ранних его произведений «Христос воскрес, питомец Феба!». Здесь уже в самом обращении с пасхальным приветствием к питомцу Феба, плоду языческой античной культуры, виден иронический характер стиха. Главная идея стихотворения – критика существующих на Руси порядков, нуждающихся в иллюзиях об общественном устройстве, и пожелание стране не веры, а трезвого рассудка:
«Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез»[18].
По своему смыслу иронический поздравительный «Питомец Феба» близок к сатирической песенке «Сказки». В ней Пушкин открыто осмеивает Христа – как символ рабской покорности. Резко критикуя «кочующего деспота» — Александра I, называя его конституционные обещания сказками, поэт бичует и идеологическую опору деспотизма – Христа-спасителя. Он изображает Христа смешным и беспомощным, то громко плачущим от страха при вести, что в Россию скачет «кочующий деспот», то прыгающим от радости от того, что царь пообещал «людям все права людей».
Многие остро-атеистические произведения Пушкина были напечатаны лишь спустя десятилетия после его смерти. Но они широко распространялись подпольно в рукописном виде и оказали большое влияние на развитие русской революционной и атеистической мысли. Так что Пушкин, которому поют хвалу современные «кочующие» и стационарные деспоты, для примера богобоязненного и покорного раба не подходит никак. Великий поэт – враг всякого рабства и его духовной покровительницы – поповщины.
Оглушительных пощёчин пасхе надавал и М. Е. Салтыков-Щедрин, произведения которого буржуазия вымарывает и удаляет из школьных программ, «яко богопротивные». В своих бессмертных «Господах Головлёвых», «Пошехонской старине», «Сказках» писатель рисовал трагические и пронзительные картины жизни крепостных рабов, которые ищут выхода из своего отчаянного положения в вере в «спасителя».
«Господа Головлёвы» — пожалуй, наиболее яркая из щедринских картин, раскрывающая весь реакционно-классовый смысл пасхи. Девчушка Аннинька, сирота, живущая у своей тётки, богатой помещицы Арины Петровны Головлёвой, измученная попрёками сиротством и куском хлеба, любила слушать накануне пасхи «страсти господни».
«А после всенощной, — пишет Щедрин, — вся взволнованная, прибегала в девичью, и там среди сгустившихся сумерек (Арина Петровна не давала в девичью свечей, когда не было работы), рассказывала рабыням «страсти господни». Лились тихие рабьи слёзы, слышались глубокие рабьи воздыхания. Рабыни чуяли сердцами своего господина и искупителя, верили, что он воскреснет, воистину воскреснет. А Аннинька тоже чуяла и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издёвок и покиваний, для всех этих нищих духом виделось царство лучей и свободы»[19].
Великий сатирик показал правдивое положение русских крепостных. Хорошо видно, что вера в «искупителя» Христа, в его страдания и воскресение имеет свой источник в беспросветной, каторжной жизни угнетённых масс народа. Щедрин показал, что полная экономическая зависимость крепостных рабов от помещиков, полнейшее политическое бесправие, все истязания, подлые издёвки, надругательства помещиков над крепостными, — всё это бросало трудящихся в объятия слепой веры в «искупителя», в последнее прибежище угнетённой твари. У нищих духом рабов не было веры в свои силы для борьбы с эксплуататорами и насильниками, и они искали путей к свободе и счастью в сказках о страданиях и воскресении Христа.
Но есть ещё один «головлёвский» момент, который старательно обходят стороной попы и буржуазная литературная критика. Суть его в том, верили ли во «всеохватную любовь спасителя» и его чудесное воскресение сами эксплуататоры вроде помещика-«кровопийцы» Иудушки Головлёва? В образе Иудушки Щедрин воплотил последнего представителя вымирающего дворянского рода Головлёвых. Этот последний отпрыск «вымороченного рода», совершавший все «увечья» и «умертвия» с именем бога на устах, чтил «святые дни» исключительно с обрядовой стороны, как «истый идолопоклонник» (как и ныне большинство буржуазно-показательных святош и отсталых трудящихся):
«Каждогодно, накануне великой пятницы, он приглашал батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался лбом в землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных евангелий, и всё-таки ровно ничего не понимал»[20].
Для Иудушки, как и для купцов из горьковского «Фомы Гордеева», Христос был фигурой туманной, лишней, даже досадной. Но Иудушка строго исполнял обряд почитания «святых дней» и пасхи и очень боялся, чтобы его крепостные не потеряли бы веру в «воскресение спасителя» и, главным образом, в царствие небесное, ради которого они обязаны всю жизнь терпеть нетерпимое и выносить невыносимое. Так, ободранному, голому и нищему Фоке Иудушка проповедует:
«Бога чтить – это первое, а потом – старших, которые от самих царей отличие получили, помещиков, например»[21].
Вот, собственно, и вся суть религиозности Иудушки: религия для него есть прикладная теория для удержания в рабстве своих крепостных.
Иудушку и местного попа особенно волнует, приводит в страх и озлобление тот факт, что народ начинает стремиться к знанию и теряет веру. «Наукам верят, а в бога не верят», — злобно шипит поп, а ему вторит Иудушка.
В реалистических, правдивых сценах отношения к пасхе эксплуататоров и эксплуатируемых Щедрин раскрывает противоречивость и непримиримость их интересов. Угнетённые последней надеждой надеются через «воскресение Христа» получить освобождение от рабства. Эта надежда слабеет и постепенно заменяется злостью и классовой ненавистью к помещикам. Угнетатели, наоборот, видят в пасхе идейное оправдание своего господства над рабами. Уже в самой постановке вопроса о противоречивом отношении к пасхе в крепостном обществе видно критическое отношение к ней самого великого сатирика. Величие Щедрина в том и заключается, что он с беспощадной резкостью обнаруживает в своих произведениях обострение классовых противоречий в «богобоязненном народе» во второй половине 19 века. Писатель отражает зреющую революционную ненависть крестьянских масс, их стихийный протест против самодержавия, крепостничества, против религии и церкви, которая освящает и закрепляет рабство. Он показывает, что «народ-богоносец» вовсе не смиренный агнец христов, как того хотелось бы царизму и феодалам, что народ не удовлетворяется проповедью «жизни во Христе», а ищет силового, радикального выхода – в бунтах и революции.
В «Пошехонской старине» есть глава «Аннушка». В ней рассказывается о том, как крепостные рабы постепенно переходят от слепой веры в «спасителя» к критике евангельского учения: «рабы, повинуйтесь господам своим», и какое беспокойство эта «крамола» рождает у эксплуататоров. В девичьей дома помещицы Затрапезной спорят горничная Аннушка и ключница Акулина. Аннушка при этом рассуждает «яко раба»: она призывает повиноваться господам, чтобы те после смерти были наказаны за страдания рабов на суде божием, а рабы получили бы «венцы небесные». Акулина смеётся и выступает категорически против такой философии.
«То-то вот и есть, — заключила спор последняя: — и без того не сладко на каторге жить, а ты ещё словно дятел долбишь: «повинуйтесь да повинуйтесь!»[22].
Акулине не нужны никакие «венцы небесные». Она заявляет, что человек имеет право «своим судом себе правду добыть». Этот путь она считает более надёжным и более справедливым, так как «человечьему долготерпению предел положен». В такой позиции девушки уже не оставалось места вере в освобождение от рабства «через страдания и воскресение Христа».
С другой стороны, и Аннушка всё более приходит к мысли о тщете и глупости «пасхальных надежд».
«Нечто вроде подобных собеседований, — пишет далее Щедрин, — но в более скромных размерах возобновлялось и на страстной неделе великого поста»[23].
В эти дни Аннушка чаще обыкновенного сходила вниз в девичью. Темой для её бесед, конечно, служили «страсти господни». Но уже в самом факте рассуждений рабынь на эту тему помещица Затрапезная видела «нечто злокачественное»:
«Мысль, что девки, слушая Аннушку, могут что-то понять, была для неё непереносною… Она гнала бунтовщицу из девичьей со словами: «дай светлого праздника без греха дождаться»[24].
Здесь, как и в «Господах Головлёвых», Щедрин говорит о самой реакционной сущности пасхи как «праздника освящения тьмы и рабства»: малейшее рассуждение Аннушки о справедливости и несправедливости «страданий христовых» помещица переносит, так сказать, в социальную сферу и рассматривает, как зачатки бунта против крепостного рабства. И, надо сказать, классовое чутьё эксплуататора не обманывало Затрапезную – скоро сотнями запылают усадьбы салтычих и затрапезных, а попов, призывающих к смирению, мужики будут ставить перед простым выбором: или пузатый батька заткнётся, или подымем на вилы[25]. Всё чаще будет звучать в лицо попам: «Нам твой бог не нужон, нам землю надобно и волю!»[26]
В вопросе пасхи нельзя обойти стороной и великого народного поэта Некрасова. Он также, как и Салтыков-Щедрин, не в чести у российской буржуазии. Она сквозь зубы признаёт, что, дескать, был такой вечно недовольный, который мутил своими стихами народ. Попы, в свою очередь, уже давно предали анафеме поэму «Кому на Руси жить хорошо». Клевета, говорят, на веру православную. Ещё бы, ведь там Некрасов сатирически-здорово показал гнилую суть «светлого христова воскресения». Так, обряд христосования в «светлое воскресение» используется зверем-помещиком как средство «лаской» привлечь сердца истязуемых им крепостных. Вспоминая о своей счастливой жизни, этот помещик с восторгом говорит, как он расправлялся с крестьянами:
«Удар искросыпительный.
Удар зубодробительный.
Удар – «скуловорот!..»[27]
Затем, нахмурившись при мысли, что это счастливое время для него минуло, помещик заявляет:
«А, впрочем, больше ласкою
Я привлекал сердца.
Я в воскресенье светлое
Со всей своею вотчиной
Христосовался сам!
Бывало, накрывается
В гостиной стол огромнейший,
На нём и яйца красные,
И пасха, и кулич!
Моя супруга, бабушка,
Сынишка, даже барышни
Не брезгуют, целуются
С последним мужиком.
«Христос воскрес!» — «Во истину!»[28]
Этот помещик считал, что однодневной показательной «любовью к ближнему» искупается и оправдывается всё круглогодичное рабство крепостных. Но главная задача помещика сводилась к тому, чтобы своим лицемерием на пасху внушить крестьянам, что вечен и незыблем такой порядок, в котором он – строгий отец своим крепостным чадам, а они, эти чада – его добрые и безропотные рабы. Так, мол, завещано Христом. Он, мол, за этот порядок и умер. В таком разоблачении феодально-религиозной лжи и состоит главная антипасхальная мысль поэмы Некрасова.
Идём дальше. В своём рассказе «Ночь под светлый день» писатель Николай Успенский в такой же правдивой и резкой картине отражает отход крестьянских масс от религии и их критическое отношение к пасхе. В ночь под «светлый день» в кухне у попа ночуют голодные крестьяне. Они видят, какие основательные приготовления к пасхе здесь идут.
«-Посторонитесь! – говорит поповская работница, держа плиту с жареными поросятами…
— Важно запахло!.. – замечает с печи мужик.
— Да-а… — присовокупляет другой. – Ведь подумаешь, братец мой, праздник-то; оттого-то он и дорог, что еда прекрасная… А уж у этих попов жрут сладко!.. Э-э!..
— Желточники, сволочь пузатая! – гневно восклицает третий мужик с полатей»[29].
В этом кратком, но ёмком разговоре Успенский выражает мысли и чувства крестьян, зреющую классовую ненависть против общественных порядков, при которых труженик томится в нищете и бедствиях, а его эксплуататоры – попы, помещики, капиталисты живут в роскоши и полном довольстве за счёт чужого труда.
Современная буржуазия вроде бы любит Чехова. Чехов – тихий интеллигент-идеалист. Он для неё «в законе» — в отличие от язвительного Салтыкова-Щедрина и скорбного Некрасова. Видимо, буржуазные идеологи и гундяевское патриаршее подворье ещё не дочитались до антирелигиозных рассказов и некоторых писем этого «тихого интеллигента», от которых несёт плесенью и пошлостью пасхи. В своих рассказах «На страстной неделе», «Святой ночью», «Тайна», «Закуска», «Казак», «Вор» писатель в своей авторской форме выражает протест против рабской покорности людей помещичье-капиталистическим порядкам. Чехов выходит на борьбу с религиозно-мещанской пошлостью и ведёт её во имя будущей чистой и прекрасной жизни, полной общественных интересов, поэзии освобождённого труда, дерзаний человеческой мысли.
Пасха в его рассказах – это анахронизм, чучело, которому нет места в обществе нормальных и здоровых людей. Возьмём рассказ «На страстной неделе». Герой рассказа – восьмилетний исповедник, которому родители внушили, что он должен исповедоваться во всех своих грехах, а иначе он попадёт не в рай, а в ад. Он не должен шалить в церкви, а то его непременно накажет бог. Он не должен поддаваться искушению «нечистого духа», не должен есть после исповеди до причастия, а иначе он станет величайшим грешником в истории. И этот ребёнок, не знающий при опросе дьякона, как его зовут «по-отечеству», а только хорошо знающий, что он Федя, каждый свой шаг сопровождает мыслью, как бы ему не согрешить.
Вот Федя возвращается от исповеди и слышит, что в столовой накрывают на стол. Собираются ужинать, а ему есть нельзя.
«Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!
— Боже, очисти меня, грешного, — молюсь я, укрываясь с головой. – Ангел хранитель, защити меня от нечистого духа»[30]
В одном из своих писем к И. Щеглову в 1892 г. Чехов резко высказывался против религиозного воспитания детей и при этом вспоминал о своих детских страданиях:
«Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, то оно представляется мне довольно мрачным… Знаете, когда бывало я и два мои брата среди церкви пели трио: «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками»[31].
Изображая в рассказах «На страстной неделе» и «Накануне поста» страдания «маленьких каторжников», Чехов протестовал против религиозной отравы в семье и школе, он мечтал о нормальном обучении и воспитании детей, лишённом всякой мистики и православных химер.
А вот в чеховских рассказах «Тайна» и «Лист» герои – не маленькие мальчики, страдающие от религиозного изуверства родителей и попов, а чиновники, унижающиеся перед начальством. Для мелких служивых людей дни пасхи были традиционным периодом «улучшения карьеры» — днями заискивания, подхалимства и угодничества перед вышестоящими чинами. Пошлость, мещанское лицемерие, связанное с пасхой, ярче всего показано в рассказах «Казак» и «Закуска». В «Казаке» возвращаются от «светлой заутрени» муж с женой, везут домой «освящённую» пасху. По дороге им встречается измождённый бедняк и просит кусочек пасхи. «Верующая» женщина отказывает ему в просьбе, ссылаясь на то, что нельзя по дороге раздавать «освящённую» пасху: «-Батюшка так сказал!». А в «Закуске» Чехов схватывает именно ту картину, которая наблюдается среди обывательских масс и по сей день: пасха выступает лишь предлогом для «приятной закуски», когда на пару дней люди вдруг становятся религиозными и начинают лицемерить и юродствовать, т.е. соблюдать пасхальный обряд – ради повода хорошо поесть и добре выпить.
Как видим, выдающиеся классики русской литературы совсем не вписываются в елейные рамки клерикально-буржуазной пропаганды и не годятся для примеров «христианской кротости и терпения».
Разумеется, не все писатели и поэты мыслили прогрессивно и боролись с церковным мракобесием. Среди любимцев нашей мелкобуржуазной интеллигенции одно из первых мест занимает писатель М. Булгаков, а среди его произведений – роман «Мастер и Маргарита». В первой же главе Булгаков показывает, как он ненавидит большевизм и рабочий класс. Пасха для него – дело абсолютно достоверное и неприкасаемое для критики и сомнений. Те же, кто сомневается или, больше того, борется с пасхальными мифами, подлежат аннигиляции*. Когда Союз писателей СССР и издательства, что называется, били Булгакова по рукам за пропаганду церковного мракобесия, писатель затаивался, но упорно стоял на своих фидеистических, контрреволюционных позициях. Классовую злость на советскую власть в романе он выражает тем, что показывает, как бы он, будь его воля, поступил бы с нею. Большевистское руководство советской литературой в лице Берлиоза он быстро спроваживает под трамвай, убивает. А поэтам и писателям соцреализма, по мнению Булгакова, есть только одно место – сумасшедший дом, куда, опозоренного и лишённого возможности писать, Воланд и отправляет Бездомного. Заметьте: «знаменитый» разговор на Патриарших, когда «благородный» Воланд не сумел переубедить, завербовать и победить в открытом споре Берлиоза и Бездомного, прямо показывает террористические методы борьбы фашиствующей буржуазии: уклоняться от открытых дискуссий, руководителей рабочего класса убивать, лучших представителей пролетарской интеллигенции – позорить, «залечивать», травить и, в конечном счёте, тоже убивать. Именно так и действовало в СССР церковное подполье[32], так действовали правые и троцкисты.
Реакционная роль и классовая сущность пасхи
Вполне очевидно, что православная пасха есть пережиток далёкого прошлого, пёстрая смесь самых разных и самых нелепых древнееврейских, греко-римских, раннехристианских и славянских верований, иллюзий и религиозных обрядов. В условиях эксплуататорского общества пасха и её атрибуты играли и играют серьёзную классовую роль. Её основным политическим содержанием являются идеи о всеобщем братстве людей, о полном совпадении интересов всех слоёв общества, о необходимости классового мира между угнетателями и угнетаемыми. Её лозунгом было и осталось: «Друг друга обымем и поцелуем во Христе и в мире». Эта слащаво-лицемерная проповедь, призывающая трудяг любить своего классового врага, отказываться от классовой борьбы с «имущими братьями во Христе», оказывала большое реакционное влияние на сознание трудящихся. Главный христианский праздник прикрывал и прикрывает пасхальными словами о всеобщей любви, искуплении, всепрощении и небесном освобождении эксплуатацию и террор рабовладельцев, помещиков и капиталистов.
Попы внушают пролетариату, что буржуазия – его сестра во Христе, на которую смертный грех поднимать руку. В то же время, если трудящиеся как-либо задевали интересы эксплуататорских классов, то никакая поповская проповедь не становилась на защиту крестьян и рабочих даже в пасхальные дни.
Вот яркий пример: в апреле 1861 года в селе Бездна, Спасского уезда Казанской губернии, начались крестьянские волнения[33], вызванные грабительским манифестом царя об отмене крепостного права – пресловутым «Положением 19 февраля». По просьбе губернатора царское правительство направило в уезд войска под командованием генерал-майора Апраксина. 12 апреля, в «светлое христово воскресение», по безоружным крестьянам была открыта стрельба. По официальным данным был убит 61 человек, ранено 77. В действительности же пострадало более 350 крестьян, собравшихся в Бездне со всего уезда. Такой вот пример «христолюбивых властей» и «братской любви» классов – кровавая пасха в ответ на справедливое требование земли, протест против помещичьего грабежа и крепостных тягот.
Вот ещё пример. В апреле 1903 года революционно настроенные рабочие Кишинёва готовились к первомайской демонстрации[34]. Чтобы сорвать демонстрацию и заодно разгромить рабочий актив города, царские власти решили организовать большой еврейский погром. Накануне православной пасхи жандармская агентура начала распространять слухи о том, что евреи крадут детей и подмешивают христианскую кровь в мацу (в так называемые «опресноки»). 2 апреля черносотенная газета «Друг» (хозяин – крупный землевладелец и капиталист Крушеван), заявила, что евреи принесли в ритуальную жертву православного ребёнка, и призывала всё нееврейское население «беречь детей от жидов». Та же типография отпечатала и листовки с призывом бить евреев.
Еврейское население начало беспокоиться. Мелкая и средняя буржуазия, владельцы лавок и магазинов, по старой традиции собрала крупную сумму денег и отнесла губернатору и полицмейстеру с просьбой защитить их от погрома. Защита была обещана, однако, взамен от хозяев и хозяйчиков власти потребовали указать, кто из еврейской молодёжи и рабочих ведёт агитацию против правительства.
За несколько дней до пасхи нашёлся ребёнок, которого «принесли в жертву жиды». Он гостил у родственников в деревне. Но «Друг» об этом умолчал. Агитация против евреев продолжалась. 6 апреля, в первый день пасхи, на центральной площади города было устроено массовое гулянье. Одна пьяная женщина попыталась сесть в начавшую двигаться карусель. Её оттолкнули в строну, и она упала с криком и бранью. По площади быстро распространился слух о том, что «жиды убили женщину». Появилась толпа хулиганов с дубинками, которая начала разбивать балаганы и магазины. Позже выяснилось, что эти хулиганы были вооружены полицией и руководились переодетыми жандармами. Начался погром, который вскоре охватил весь город. У домов крупной еврейской буржуазии дежурила полиция и войска, не допускавшие громил. Поэтому досталось, в основном, рабочей бедноте и мелкой торгово-производственной буржуазии, ремесленникам.
Погромщики разгромили несколько кабаков, напились и озверели ещё больше. Начались поджоги и убийства. Банды не встречали почти никакого сопротивления и действовали под охраной полиции. Тогда рабочие, без разделения на нации и веры, начали организовывать группы самообороны. Эти группы стали разгонять и теснить бандитов за город. Но за погромщиков тут же вступалась полиция: она вступала в перестрелку с рабочими дружинами и расчищала дорогу бандам.
7 апреля погром в Кишинёве разгорелся с новой силой. В доме № 13 по Азиатской улице бандиты убили 7 человек. Затем они начали выбрасывать из окон детей. Пьяные звери вспарывали женщинам животы и набивали их пухом и перьями из перин. Попытка рабочих дружин пробиться к дому и спасти людей была отбита полицией и жандармами.
Из окрестных деревень в Кишинёв наехали кулаки с подводами. Они увозили имущество из разгромленных домов. Позже местным социал-демократам удалось выяснить, что полиция заранее сообщила грабителям, что «царь разрешил грабить евреев в течение трёх пасхальных дней».
На третий день город представлял собой печальную картину. На улицах среди разбитой мебели, тряпья и т.п. валялись трупы. Было убито в общей сложности 16 человек, из них четверо детей. Ранено 67 человек. Сожжено и разрушено около 100 домов и рабочих бараков. Было задержано и предано суду 29 человек, в основном, это были рабочие – члены дружин самообороны.
Так царская власть организовала «светлый праздник святой пасхи» в Кишинёве: никакие праздники не мешали жандармам вести жестокую борьбу с рабочим движением.
Ясно, что и сегодняшняя фашистская буржуазия в расправе с рабочим движением не остановится ни перед какими религиозными праздниками и лицемерными призывами о «любви к ближнему». Как и сотни лет назад, пасха, как элемент системы массового одурачивания и деморализации, нужна эксплуататорам для того, чтобы ещё немного оттянуть свою гибель, ещё немного посидеть на шее у пролетариата, ещё сколько-нибудь использовать религиозные предрассудки и пережитки — против роста организованности и политической сознательности трудящихся масс.
М. Иванов
[1] МиЭ. Соч., Т. 5, стр. 173-174.
[2] МиЭ. Соч., Т.1, стр. 399-400.
[3] Ленин. Соч. Т. 8, стр. 419.
[4] МиЭ. Соч., Т. 1, стр. 399-400.
[5] Апулей, Meta**morphoses, X, 4.
[6] История философии (под ред. Александрова, Быховского, Митина, Юдина), т. 1, стр. 381-386. Политиздат при ЦК ВКП (б), 1941.
[7] Н. Машкин История Древнего Рима, стр. 442.
[8] Тацит. История, кн. 5, стр. 8 – 16.
[9] Там же, стр. 14.
[10] Тацит. История, кн. 5, стр. 21.
[11] МиЭ, Соч., т. 15, стр. 603-604 (ст. «Бруно Бауэр и раннее христианство»).
[12] С. Лозинский История папства, стр. 60-61. М.: ИПЛ, 1986.
[13] Церковь и реформа 1861 г. ЛОЦИА, ф. МВД, земский отдел, 1861 г., д. № 21, лл. 1-2.
[14] А.С. Пушкин. Соч. т. 1, стр. 527. Изд-во «Академия» 1936.
[15] А.С. Пушкин. Соч., Т. 1, стр. 290.
[16] Там же, стр. 291.
[17] Там же, стр. 296.
[18] А.С. Пушкин. Соч., Т. 1, стр. 144.
[19] М.Е. Салтыков-Щедрин — Господа Головлёвы. Избр. произв. Гослитиздат 1939. Стр. 452.
[20] Там же, стр. 452.
[21] М.Е. Салтыков-Щедрин — Господа Головлёвы. Избр. произв. Гослитиздат 1939. Стр. 433.
[22] М.Е. Салтыков-Щедрин – Пошехонская старина. Избр. произв. Гослитиздат 1939. Стр. 601.
[23] Там же, стр. 603.
[24] Там же.
[25] Красный архив № 106, 1940, стр. 58-77.
[26] Красный архив № 4/35, 1929, стр. 182.
[27] Н. Некрасов – Кому на Руси жить хорошо. Гослитиздат. Стр. 115.
[28] Там же.
[29] Н. Успенский. Соч., Т. 1, стр. 206 Изд. «Академия» 1933.
[30] А. Чехов. Соч. т. 9, стр. 285.
[31] А. Чехов. Соч., т. 12, стр. 122.
[32] История советских органов государствен.
