Хочу предоставить Вам тему для размышлений и понимания сути вещей автором которых является Жори Морис (19 век), не потерявшую актуальность и по сей день. Скорее всего Вы, в этих «разговорах» узнаете некоторые государства. И так поехали:
Разговор второй (Победа разума над властью насилия)
Монтескье
Ваши мысли, Макиавелли, не новы для меня, и если я сейчас в некотором замешательстве по поводу того, как вас опровергнуть, то не потому, что вы смутили мой разум, а потому, что мысли ваши, верны они или неверны, лишены всякой философской основы. Я, конечно, понимаю, что вы в первую очередь политик, а не теоретик, и факты вам ближе, чем теории. Но все же согласитесь: в том случае, когда речь идет о правлении, следует ориентироваться на принципы. В своей политике вы не оставляете места ни морали, ни религии, ни праву. На устах у вас всего два слова: власть и коварство. Если ваша система ограничивается разъяснениями того, что власть играет большую роль в делах человеческих, что хитрость — качество, необходимое государственному мужу, то судите сами: все это истины, не нуждающиеся в доказательствах. Но если вы делаете насилие принципом, а коварство максимой, если при составлении законов вы вообще не берете в расчет гуманность, тогда право тирании есть не что иное, как право диких зверей, поскольку звери тоже сильны и ловки, и действительно не знают другого права, кроме грубого насилия. Но мне не верится, что вы заходите так далеко в своем фатализме: вы ведь признаете существование добра и зла.
Вы исходите из того, что добро может вытекать из зла и что можно творить зло, если может получиться что-то хорошее. То есть вы не утверждаете: само по себе хорошо нарушать слово, хорошо прибегать к подкупу, преступлению, убийству. Вы говорите: можно предать, если это полезно, убить, если это необходимо, завладеть достоянием ближнего, если это выгодно. Добавлю сразу, что в вашей системе это допустимо только для государя и только в том случае, если речь идет о его интересах или же интересах государства. Следовательно, государь имеет право нарушать свои клятвы; он может потоками проливать кровь, чтобы добиться власти или удержать ее; он может грабить тех, кого чтил, он может ниспровергнуть все законы, издать новые и вновь преступить их; он может расточать государственную казну, подкупать, вымогать, карать и постоянно преследовать.
Макиавелли
Но разве не говорили вы сами, что в государстве, управляемом деспотически, государь необходим, добродетель излишня, чувство чести опасно, что требуется слепое послушание и государь погибнет, успокоившись хоть на минуту?
Монтескье
Конечно, я сказал это. Но когда я, подобно вам, констатировал внушающие ужас условия, при которых может существовать тирания, то делал это, чтобы заклеймить ее, а не возвести на пьедестал. Я делал это, чтобы внушить моему отечеству отвращение к ней, чтобы его глава никогда не склонилась под ее ярмом. Как можете вы не понимать, что насилие представляет собой всего лишь исключение в закономерном развитии человеческого общества, что величайшие тираны вынуждены искать себе оправдание в идеях, весьма далеких от теории насилия. Все угнетатели ссылаются не только на свою выгоду, но и на обязанность. Следовательно, само по себе учение о выгоде так же бездоказательно, как те средства, что вы используете для его обоснования.
Макиавелли
Тут я позволю себе вас прервать. Вы придаете выгоде определенное значение, а этого довольно, чтобы оправдать любую политическую необходимость, не согласующуюся с правом.
Монтескье
Вы ссылаетесь на государственные интересы. Но согласитесь, что я не могу выдвигать в качестве основы общества то, что его разрушает. Во имя выгоды государи и народы, как и отдельные граждане, способны только на преступления. Вы говорите: государственные интересы. Но как могу я судить, зачем нужна государю та или иная несправедливость? Разве нам не известно, что государственные интересы слишком часто оказываются интересами государя или его развратных фаворитов? Я избегаю подобных заблуждений, положив в основу общества право, поскольку право устанавливает границы — границы, преступить которые не смеет личная заинтересованность.
А если вы спросите меня, что есть основа права, то я отвечу вам, что это этика, заповеди которой ясны и однозначны, поскольку содержатся во всех религиях и запечатлены сверкающими буквами в совести человеческой. Из этого чистого источника должны проистекать все гражданские, политические, экономические, международные законы. И здесь вы становитесь непоследовательны. Вы католик, вы христианин, мы оба молимся одному и тому же Богу, вы признаете его заповеди, признаете мораль, признаете право в отношениях между людьми, и вы попираете все эти нормы ногами, чуть речь зайдет о государе или государстве. Одним словом, по-вашему, политика не имеет ничего общего с моралью. Вы позволяете монарху то, что запрещаете подданным. В зависимости от того, кем совершается поступок — сильным или слабым, — он вызывает ваше одобрение или порицание. Это добродетель или преступление лишь в зависимости от ранга деятеля. Государя вы хвалите, а подданного отправляете на галеры. Но при этом вы не думаете о том, что на таких основаниях не может существовать ни одно человеческое общество. Неужели вы полагаете, что подданный будет долгое время хранить верность своей присяге, если увидит, как ее нарушает государь, что он будет чтить законы, если узнает, что тот, кто дал их ему, сам преступил их и преступает ежедневно? Неужели вы полагаете, что он будет колебаться, вступая на путь насилия, подкупа и обмана, если увидит, как этим путем идет тот, что призван руководить им? Не предавайтесь самообману. Вы должны согласиться, что каждое злоупотребление государя в делах государства приведет к такому же противоправному поступку подданного, что каждая политическая подлость повлечет за собой такую же в гражданской жизни, что каждый акт насилия наверху оправдывает насилие внизу. Вот что можно сказать об отношениях граждан между собой.
Что же касается их отношения к правителю, то тут все ясно: в недрах такого общества зреет гражданская война. Молчание народа — лишь покорность побежденного, которого лишили права жаловаться. Подождите, пока он проснется. Вы создали теорию насилия, и вы с уверенностью можете рассчитывать на то, что народ усвоит ее. При первом же удобном случае он разорвет свои оковы. Он разорвет их, как только представится малейший повод, и силой вернет себе то, что силой же было у него отнято.
Деспотизм основывается на послушании трупа, которого требуют иезуиты. Его закон: убивать или быть убитым. Сегодня он сеет насилие, завтра разгорается гражданская война. Во всяком случае, так развиваются события в их широтах. На востоке народы мирно спят в недостойном порабощении.
Государь не может позволить себе того, что не дозволено подданным: вот мой вывод. Он справедлив. Вы думаете, что сможете привести меня в замешательство, сославшись на пример многих великих мужей, кои отважными деяниями и насилием над законом принесли своим странам мир, а иногда и славу: вот ваше великое доказательство того, что добро проистекает из зла. Но вы не доказали мне, что эти мужи принесли больше добра, чем зла. Отсюда никоим образом не следует, что без них народы не защитили бы и не спасли себя. Лекарство, употребляемое вами, бессильно против ростков гибели, взращиваемых вами. Зачастую несколько лет анархии менее разрушительны для государства, чем долгие годы молчаливо сносимого деспотизма. Вы восхищаетесь великими людьми, я восхищаюсь лишь великими общественными системами. Я полагаю, что народам, чтобы быть счастливыми, нужны не столько гениальные, сколько справедливые люди; тем не менее, я соглашусь с вами в том, если это важно для вас, что некоторые из актов насилия, которые вы так защищаете, и впрямь пошли на пользу определенным государствам. Такие действия могут быть оправданы для народов древности, которыми правили рабство и фатализм. Они вновь появляются в средневековье и даже в новое время. Но в той же степени, в какой смягчились нравы, в какой просвещение распространилось среди разных народов Европы, а прежде всего в той, в какой лучше стали изучены основы науки о государстве, в той же степени и в принципе, и на самом деле насилие сменилось правом. Разумеется, и впредь будут вестись освободительные войны, и очень много преступлений будет совершаться во имя свободы, но политического фатализма больше нет. Если прежде вы могли говорить, что в ваше время деспотизм был необходимым политическим злом, сейчас вы такой возможности лишились; при современном уровне нравственности и государственности основных народов Европы деспотизм стал невозможен.
Макиавелли
Невозможен?.. Если вам удастся доказать мне это, то я охотно буду следить за ходом вашей мысли.
Монтескье
Я очень легко докажу вам это, если вы еще склонны слушать меня.
Макиавелли
Весьма охотно. Но берегитесь. Мне кажется, вы берете на себя слишком много.
Разговор третий (Принципы правового государства)
Монтескье
К этому берегу приближается толпа теней. Подойдите ближе, не то нас скоро разлучат. Они заполонят все кругом.
Макиавелли
В ваших последних словах я вовсе не обнаружил той ясности, которая отличала ваши речи в начале нашей беседы. Я нахожу, что вы перебрали с закономерностями, вытекающими из основных положений вашего «Духа законов».
Монтескье
В этом труде я заведомо избегал подробных теорий. Если он знаком вам не только в пересказе третьих лиц, то вы признаете, что отдельные мысли из числа тех, что я вам здесь излагаю, непосредственно проистекают из основных положений, мною там выдвигаемых. Но не страшусь сознаться: известия, полученные мною о новом положении вещей, изменили или дополнили некоторые из моих идей.
Макиавелли
Неужели вы всерьез уверены, что деспотизм несочетаем с тем политическим уровнем, которого достигли народы Европы?
Монтескье
Я говорил не обо всех народах. Но, если вам угодно, я назову те нации, в которых развитие науки о государстве привело к важным достижениям.
Макиавелли
Что же это за народы?
Монтескье
Англия, Франция, Бельгия, отчасти Италия, Пруссия, Швейцария, Германский союз, Голландия, а также Австрия, то есть, как видите, почти в точности та часть Европы, которую некогда занимала Римская империя.
Макиавелли
Мне кое-что известно о событиях, происходивших в Европе с 1527 года до нынешней поры, и должен вам сознаться, мне очень любопытно, как вы докажете ваше утверждение.
Монтескье
Так слушайте же, и — кто знает — возможно, мне и удастся убедить вас. Не люди, но институты гарантируют процветание в государстве свободы и добрых нравов. От совершенства или несовершенства институтов зависит всякое благо и всякое зло, которые могут последовать при объединении людей в сообщество. И если я настаиваю на наилучших институтах, то вам, разумеется, ясно, что вслед за Соломоном я имею в виду те лучшие из институтов, с которыми может примириться народ. То есть я не требую для народов невозможных условий существования и тем самым отличаюсь от жалких реформаторов, пытающихся устроить общество на основании чисто умозрительных конструкций, не учитывая климата, привычек, нравов, даже предубеждений. На начальной стадии развития нации имеют то законодательство, которое возможно в этом состоянии. Античность дала нам примеры удивительных культур и государств, в которых достойным восхищения образом были достигнуты условия, ведущие к свободной форме правления. Народам христианской эпохи было труднее привести свои законодательства в соответствие с развитием общества. Но они учились у античности, и, несмотря на гораздо большую сложность своей культуры, пришли к еще более совершенным результатам.
Одной из первопричин как анархии, так и деспотизма является в государствах Европы теоретическое и практическое незнание принципов, согласно которым распределяются властные функции. Если принцип суверенности справедлив исключительно для личности государя, то о каком праве народа может идти речь? Если тот, кому довелось исполнять законы, был одновременно и законодателем, как могло быть его владычество отличным от тирании? Как граждане могли быть защищены от произвола, если к этому сочетанию законодательной и исполнительной власти добавлялась еще судебная, чтобы попасть вместе с ними в одни и те же руки?
Мне известно, разумеется, что свершающееся раньше или позже дарование определенных свобод и прав способно даже при самом отсталом политическом устройстве преградить путь произволу абсолютной монархии и что, с другой стороны, ропот народа и великодушие отдельных венценосцев побуждают их с умеренностью пользоваться неограниченной властью, коей они облечены; однако не менее справедливо и то, что подобные уступки делаются исключительно в интересах монарха, имеющего все права на достояние, привилегии и жизнь своих подданных. Только разделение властных функций решило в Европе проблему свободного общественного порядка и претворило это решение в жизнь, и если что-то может умерить мой страх перед Страшным судом, так только та мысль, что моя жизнь на этой земле внесла некий вклад в освобождение народов от их бесправия.
Вы, Макиавелли, родились в конце средневековья, вы видели, как с искусством Возрождения взошла заря нового времени. Но общество, в котором вы жили, находилось — позвольте мне назвать вещи своими именами — еще целиком под гнетом варварских заблуждений. Вся Европа была ристалищем. Сила означала все, право — очень мало. Королевства становились добычей захватчиков. Внутри государств самодержцы боролись со своими вассалами, крупные вассалы уничтожали города. При феодальной анархии, которая превратила всю Европу в поле сражения, попранные народы привыкли видеть в государях и сильных мира богов, власти коих род человеческий подчинен неумолимой судьбой. Ваша жизнь пришлась на это бурное, но и великое время. Вы видели отважных полководцев, людей из стали, храбрецов, и этот мир прекрасной и ужасной анархии стал для вас тем, чем стал бы для художника, чья фантазия была бы захвачена им сильнее, чем его моральное чувство. Так я понимаю вашу книгу о государе. И вы были вовсе не так далеки от истины, признаваясь с чисто итальянским хитроумием, что хотели расспросить меня лишь потому, что были некогда дипломатом. Но с тех пор мир ушел далеко вперед. Сами народы стали сегодня вершителями своих судеб. Де-факто и де-юре они уничтожили привилегии аристократии. Они выдвинули принцип, который вам, последователю маркиза Юго, должен казаться совершенно неожиданным: принцип равенства. В своих правителях они видят только слуг народа. Они зафиксировали принцип равенства в законах, обязательных и неотъемлемых для всех граждан. Они привержены этим законам, стоившим их предкам столько крови.
Я уже говорил о войнах. Они свирепствуют до сих пор, и мне это известно; но — и это первое достижение — они более не дают победителю права собственности на побежденные государства. Право, едва ли знакомое вам, международное право, определяет сегодня отношения между народами точно так же, как гражданское право определяет отношения между гражданами в каждой стране.
После того, как народам гарантировали права личности гражданскими законами, а коллективные права — договорами, они вознамерились упорядочить свои отношения с государями и закрепили свои политические права в конституциях. Отданные надолго во власть произволу, определявшемуся неразделенностью властных функций, что позволяло государю издавать тиранические законы и тиранически проводить их в жизнь, они в своих конституциях разделили исполнительную, законодательную и судебную власть, и это разграничение не может быть отменено без того, чтобы все государство не пошатнулось. Только эта поистине грандиозная реформа создала внутригосударственное публичное право, обнаружив высшие принципы, лежащие в его основе. Личность государя перестала отождествляться с государством. Суверенитет понимается теперь как достояние нации, которая и осуществляет разделение отныне независимых друг от друга властных функций между государем и политическими институтами. Сейчас, когда меня слушает известный государственный муж, я не стану излагать всю теорию режима, называющегося во Франции и в Англии конституционным. Он установился сейчас во всех наиболее значительных государствах Европы не только потому, что является выражением высшей политической мудрости, но, прежде всего, поскольку предоставляет единственную осуществимую на практике возможность управлять в соответствии с идеями современной культуры. Во все времена, и при либеральном, и при тираническом образе правления, править можно было только при помощи законов. Поэтому только в принципе законотворчества состояла легитимная защита гражданина от государства. Если государь единственный законодатель, он будет издавать только тиранические законы, и уже тогда следует почитать счастьем, если за немногие годы он не ниспровергнет все законодательство; в любом случае это откровенный абсолютизм. Если законодателем становится сенат, то мы имеем дело с олигархией, ненавистным народу режимом, поскольку при нем имеется ровно столько же тиранов, сколько сенаторов. Если законодателем становится народ, то начинается анархия, являющаяся всего лишь другим путем к деспотизму. Но если это избранное народом собрание, то первая часть задачи уже решена; таким образом закладывается основа репрезентативного правительства, и именно правительства такого типа сейчас у власти во всей центральной части Европы. Но собрание народных представителей, удерживающее в своих руках всю полноту законодательной власти, немедленно злоупотребило бы своей властью и ввергло государство в пучину бедствий. Существующая форма правления является счастливым сочетанием аристократии, демократии и монархизма, и именно потому, что объединяет и уравновешивает властные функции, что представляется мне шедевром человеческого духа. Личность правителя остается священной и неприкосновенной. Но хотя он и сохраняет множество важных привилегий, которые должны быть оставлены ему для блага государства, главная его задача — заботиться о проведении законов в жизнь. Поскольку вся полнота власти не сосредоточена более в его руках, ответственность отныне переходит к его министрам, совместно с которыми он правит страной. Закон, который он должен предложить лично или при сотрудничестве с другими органами, подготавливается государственным советом, состоящим из мужей, искушенных в правлении государством, затем представляется верхней палате, членство в которой пожизненно или наследственно, и которая определяет, нет ли в нем противоречий с конституцией; затем он голосуется законодательным органом, избранным путем всенародного голосования, и исполняется независимым чиновничеством. Если закон несовершенен, он отвергается или исправляется законодательным собранием; верхняя палата препятствует его принятию, если он не соответствует конституционным началам.
Именно победа этой системы, которая столь глубоко продумана и — как вы сами поймете — может функционировать самыми разнообразными способами в зависимости от темперамента народа, соединила порядок со свободой, статику с динамикой, дала возможность всем гражданам участвовать в политической жизни и покончила с уличными беспорядками.
Как видите, отношения государя и подданных основываются на разветвленной системе гарантий, незыблемым основанием которых является гражданский порядок. Имущество и личность граждан не могут подвергаться произволу властей. Судопроизводство основывается на том, что обвиняемого судят равные ему. Надо всеми судами стоит верховный суд, задачей которого является кассация приговора, если он вынесен с нарушениями законности. Сами граждане защищают свои права, создавая для поддержки полиции в городах отряды гражданской милиции. Рядовой гражданин может при помощи петиции довести свою жалобу до высших органов, представляющих народ. Общины управляются выборными чиновниками. Ежегодно собираются провинциальные собрания, выбранные путем голосования, чтобы обсудить нужды и желания населения.
Я, Макиавелли, нарисовал вам весьма приблизительную картину тех учреждений, что процветают сегодня в современных государствах, в особенности в моем прекрасном отечестве. И поскольку гласность — одна из основ свободы народа, то все эти учреждения не просуществовали бы долго, если бы их деятельность не освещалась ярким светом общественного мнения. Тип власти, совершенно неизвестный в вашем столетии и образовавшийся в мое время, сейчас начинает интенсивное существование. Это пресса, столь долго недооцененная, по сию пору обвиняемая невеждами во всех грехах, та пресса, к которой вполне применимо прекрасное высказывание Адама Смита о кредите: «Это голос народа». И впрямь, этот голос освещает все развитие идейного мира современных народов. Пресса имеет в государстве функции, подобные полицейским. Она выражает потребности, оглашает жалобы, разоблачает злоупотребления и произвол; она принуждает к нравственному поведению всех носителей власти. Для этого достаточно высказывать им в лицо общественное мнение. Макиавелли, разве найдется в устроенном подобным образом обществе место честолюбию государя, деяниям тирана? Мне прекрасно известно, какие мучительные катаклизмы сопровождают завоевания. Во Франции свобода, утопленная в крови революцией, ожила вновь только вместе с реставрацией. Грядут новые потрясения; но все основы, все учреждения, о которых я вам поведал, стали уже частью нравов Франции и всех тех народов, которые можно назвать культурными. Я кончил, Макиавелли. Государства управляются теперь только по законам справедливости. Нынче министр, следующий вашему учению, не удержался бы и года у власти. Монарх, возжелавший употребить на практике максимы вашей книги о государе, навлек бы на себя возмущение подданных; от него отвернулась бы вся Европа.
Макиавелли
Вы так думаете?
Монтескье
Вас рассердила моя откровенность?
Макиавелли
Нет, отчего же!
Монтескье
Могу ли я надеяться, что вы хоть отчасти изменили свой образ мыслей?
Макиавелли
Я позволю себе шаг за шагом разобраться во всех тех замечательных вещах, о которых вы говорили, и доказать вам, что и сейчас смысл имеют только мои уроки, невзирая на новые идеи, нравы, на ваши так называемые принципы государственного права, на все учреждения, о которых вы только что говорили. Но позвольте прежде обратиться к вам с вопросом: до какого момента знакомы вы с новейшей историей?
Монтескье
Знания, полученные мною о различных государствах Европы, простираются до конца 1847 года. Блуждая по этим бескрайним равнинам в толпах отлетевших душ, я не встретил ни одной, которая поведала бы мне что-либо о последующем времени. Спустившись в царство теней, я провел приблизительно полстолетия с народами древности и не более чем четверть века назад столкнулся с толпами современных народов. При этом большинство из них происходило из отдаленнейших стран. Я даже не знаю толком, какой нынче год на земле.
Макиавелли
Вы убедились, Монтескье, здесь последние становятся первыми! Государственный деятель средневековья, политик варварской эпохи знает, оказывается, об истории современности больше, чем философ восемнадцатого века. Сейчас тысяча восемьсот шестьдесят четвертый год от Рождества Христова.
Монтескье
Не будете ли вы так любезны, Макиавелли, поведать мне — я очень вас прошу! — о том, что случилось в Европе с 1847 года?
Макиавелли
Если позволите, я сделаю это не прежде, чем доставлю себе удовольствие разбить вдребезги все ваши теории.
Монтескье
Как вам угодно. Но поверьте, меня это не заботит. Для того, чтобы изменить основы и форму правления, к которой привыкли народы, потребуются столетия. Новое учение о государстве никак не могло возникнуть за последние пятьдесят лет, а если бы оно и возникло, то все равно не победило бы учение Макиавелли.
Макиавелли
Вот как вы думаете! Послушайте же меня.
Продолжение следует...
