Так и не пожила мать Сергея в его квартире.

Свадьбу гуляли у родителей Лены, там же молодые и остались на жительство, собственного угла у них не было: занимали комнатку Лениного брата, холостяка, капитана дальнего плавания, который после свадьбы уехал в Одессу, а оттуда отправился куда-то к берегам Индии. Он вернулся через полгода и бывал дома только днем и вечером, а ночевать уходил к приятелю, тоже капитану и тоже холостяку, но имевшему хорошую квартиру. Потом Ленин брат снова уплыл, теперь уже к берегам Японии, и снова его не было полгода, а когда вернулся, Сергея Ивановича снова мучила совесть, что по его и жениной милости смирный деликатный человек, имея жилплощадь, вынужден тем не менее искать пристанище где-то на стороне. Сергей Иванович все нетерпеливей ждал того счастливого времени, когда он, как ему давно уже обещали на заводе, получит ордер на квартиру и они с Леной заживут отдельно от всех, никому не мешая. Но «отдельно от всех» с некоторой оговоркой: как-то само собой подразумевалось, что в большой просторной квартире, где они поселятся, найдется место и для его матери. И Лена, когда он заговаривал об этом, казалось, не имела ничего против. У матери, навещая ее изредка, он строил радужные планы о житье-бытье под одной крышей, в любви и согласии. И Лина Алексеевна, сухонькая дробная старушка с добрым покорным взглядом выцветших глаз, всегда тихая, неприметная, вдруг оживлялась и, ласково гладя его руку, все повторяла, что, мол, она не будет в доме лишняя, найдутся у нее еще силы и в магазин сходить, и обед сготовить, и белье, при надобности, постирать. «Времени-то у меня свободного много, вот и буду копаться тихонечко, по-стариковски».

Он чувствовал, как она тяжело переживает разлуку с ним, лишенная привычных забот о том, чтобы брюки его были выглажены и рубашка сверкала белизной, чтобы он вкусно, сытно и вовремя ел, чтобы развлекался после работы — ходил в кино и театр. Он давно привык к ее неназойливому соучастию во всем, что касалось его служебных дел и дел сердечных, и был особенно благодарен ей за деликатность, душевную чуткость. Забота о нем никогда не переходила в мелочную опеку, ни разу ни словом, ни взглядом не уязвила мать его самолюбия взрослого мужчины и главы их маленькой семьи.

Может, поэтому, по контрасту, так удручала Сергея Ивановича в первые месяцы супружеской жизни резкая прямолинейность, самоуверенность Лены, которая ничуть не скрывала, что считает себя в житейских сферах куда как выше его, и не сомневалась в своем праве поучать, одергивать и наставлять мужа на каждом шагу. Впрочем, Лена не ошибалась, называя его слабохарактерным: он быстро привык к этому главенству жены, смирился, тем более видел, что Лена искренне к нему привязана, хочет ему добра, а ее советы и наставления идут только на пользу.

Все у них как-будто ладилось, но Лина Алексеевна не была почему-то спокойна за сына. За три года одинокого, скудного радостями существования она заметно постарела, обострилась мучившая ее и раньше болезнь сердца, поднялось давление. Ночами порой ей бывало так худо, что она теряла сознание. Очнувшись, пила лекарставо. Утром собиралась с силами, выходила в кухню греть чай. «Опять был приступ? — спрашивала соседка Дуся, еще не старая женщина-вдова, и укоризненно качала головой.— Что же вы в стенку не постучали-то?» — «Очухалась сама, слава богу», — виновато улыбалась Лина Алексеевна и, дотрагиваясь пальцем до пышных роз на ярком халате вдовы, просительно шептала: «Вы уж не говорите ничего Сереже, не надо его беспокоить...»

И соседка ничего не говорила. Но она будто ловила редкие визиты Сергея Ивановича и, открывая ему дверь, смотрела на него так неприязненно, с таким нескрываемым осуждением, что он чувствовал себя негодяем. И после этого ему было особенно горько видеть, какая нищенская обстановка в маминой комнате, какие колченогие стулья, какой ветхий диван, какое старенькое, линялое, чиненое-перечиненое платье на ней. И как смущалась она, предлагая ему разделить с ней ужин, бормоча, что у нее сегодня скромно, нет ничего вкусного. А скромно — хлеб, отварная картошка, жидкий сиротский чай — было у нее всегда. Да и могла она разве лучше одеваться, сытней есть на свою тридцатирублевую пенсию и ту десятку, которую они с Леной прибавляли к пенсии от щедрот своих. «Ведь денег же у нас достаточно,— болезненно морщился Сергей Иванович.— Надо сегодня же поговорить с Леной. Будем давать ей... ну, скажем, двадцать рублей».

Лена охотно соглашалась, что старухе надо давать больше. Однако в день получки, при распределении поступивших в семейную кассу средств, неизменно обнаруживались статьи срочных и довольно немалых расходов: то Лене требовалось купить модное платье, то ему безотлагательно нужен был новый костюм, потому что старый пообтерся и потерял приличный вид... К тому же Лена откладывала каждый месяц по пятьдесят рублей на мебель для их будущей квартиры.

«Ну ничего,— утешал себя Сергей Иванович,— вот заживем вместе с мамой, все будет иначе у нее...»

И однажды сияющий, чудесно помолодевший по крайней мере лет на пять Сергей Иванович принес Лене ордер. Были превзойдены: самые смелые их ожидания. Учитывая, что с ними будет жить мать, члены завкома проявили поистине царскую щедрость, предоставив ему трехкомнатную и, как добавляют в таких радостных случаях, со всеми удобствами квартиру...

Нет, это была не квартира, это были апартаменты! Тесть, схватив клюку и авоську, побежал за вином, теща приготовила праздничный ужин. Событие было слишком огромно, чтобы размениваться на возгласы, вздохи и ахи. Молча, чинно, торжественно чокнулись, выпили, закусили. Поднявшись из-за стола, пожали друг другу руки. И лишь позже, уединившись с Леной в капитанской комнате, Сергей Иванович бросился в кресло и, откидывая с потного лба волосы, радостно, громко засмеялся: «Наконец-то! Завтра же к матери! Вот уж обрадуется!» — «Тебе надо что-нибудь сообщить ей?»— с настороженной сдержанностью спросила Лена. «Что?» — не сразу понял он и вдруг внутренне похолодел, прочтя в лице Лены, увы, уже знакомую ему, не сулившую ничего доброго отчужденность. «Послушай,— сказала она, поднимая подол платья и отлепляя капроновые чулки от розовой кожи красивых длинных ног.— Давай обсудим все это серьезно, без эмоций. Не думай, что три комнаты — это много. Спальня нам нужна? Конечно. А гостиная? Разумеется. Ну, а в третьей комнате мы устроим кабинет, о котором ты так страстно мечтал»,— «К черту кабинет!— закричал он.— Я хочу наконец успокоить старость моей родной матери, несчастной больной женщины. Ты можешь понять это?» — «Успокоить старость,— передразнила она его.— И когда ты избавишься от этих смешных сентиментальностей... Хорошо, в таком случае я тоже хочу успокоить старость своих родителей. Они тоже будут жить с нами».— «Но они ведь не нуждаются в этом так, как нуждается моя мать. Они не одиноки, живут вдвоем. Потом, у них есть своя отличная квартира».— «Твоя мать тоже не без крыши над головой. Отдельная комната окном на юг, теплая, сухая. Что ей еще надо?» — «Ласки еще ей надо! — снова крикнул он.— Человеческого участия! Ты знаешь, как жила моя мать, как маялась, какие муки перенесла? Как получила похоронку на отца, когда мне не было и четырех лет? Как растила меня?..» — «Знаю, знаю, слышала,— замахала она руками, брезгливо кривя губы, будто он открывал ей какие-то постыдные свои тайны.— Думаешь, моим родителям было в войну легче? Или они меньше любили меня, меньше для меня сделали?» — «Лена,— сказал он, страдая,— ведь ты раньше не возражала. И ты не была такой бессердечной...» — «Я и теперь желаю лишь одного — сделать так, чтобы было хорошо всем: и нам с тобой, и твоей матери. Разве была я когда-нибудь не права? Почему ты теперь не хочешь положиться на мое мнение, на мой здравый смысл? — Она подошла к нему, шурша кружевами ночной рубашки, обняла голой рукой за шею.— А ты думал, глупенький, что у нас еще могут быть дети? Ты что, хочешь оставить собственного ребенка без детской?..» — «Ну хватит! — он оттолкнул ее.— В конце концов, мать записана в ордере, нас просто заставят взять ее к себе».— «Не заставят. И никто не посмеет выселить ее. Старая женщина, на заслуженном отдыхе. Наше государство гуманное, закона такого нет — выселить...» — «Мать будет жить со мной! — сказал он, стараясь придать голосу твердость. «Хорошо, милый. Но в таком разе ты будешь жить только с матерью, без меня...»

И она, щелкнув выключателем, потушила свет, давая знать, что разговор окончен.

На следующий день он отправился к матери. Она выслушала его, понурившись, с покорностью очень усталого человека, приняв без удивления, как должное, поведение Лены и не осудив ее. В бессильном отчаянии он заплакал. Она тоже заплакала от жалости к нему. Потом насухо вытерла слезы: «Я знаю, что ты любишь меня. А все остальное не важно. Иди мирись с Леной, сынок...»

С тех пор он стал еще реже бывать у матери. Если он был нужен ей — по делу или просто так, посидеть вместе, поговорить,— она посылала ему письмо, приглашая к себе.

«Дорогой Сережа, в прошлый раз ты обещал прийти ко мне снова через две недели, но вот прошло уже и две недели, и три, а тебя все нет. Я не стала бы тебя беспокоить, но в последние дни здоровье мое пошатнулось, почти все время лежу в постели, а Дуся, как ты знаешь, работает и возвращается домой поздно. Она за мной ухаживает, дай ей бог счастья, доброй женщине, делает кое-что для меня: хлеб из магазина приносит, вчера супом угощала. Но я с нею разговариваю, а все думаю о тебе, и так мне хочется, чтобы ты сидел рядом... Ты прости меня, сынок, я знаю, что у тебя своя жизнь, ты ведь взрослый человек, но ничего с собой не могу поделать... Очень прошу тебя прийти в тот же день, как получишь это письмо. Целую. Твоя мама».

У него задрожали руки, письмо упало на пол...

И вот перед ним обшарпанный дом, где жила его мать, старухи в черных платках, толпящиеся у подъезда. Вот он поднимается по знакомой лестнице на второй этаж. На лестничной площадке тоже толпятся женщины, и дверь в квартиру матери открыта. Из глубины коридора сверкает ему навстречу неприязненный взгляд Дуси. Она молча берет его за руку и ведет, как ребенка. Он видит, сухонькую белую голову, спокойное, отрешенное и словно даже счастливое лицо с чутко закрытыми, будто глядящими из-под век глазами...

И он шатается, оглушенный болью, виной и ужасом. И знает, что эта боль, эта вина и этот ужас будут с ним теперь всегда, до конца дней его...

В канун смерти Лины Алексеевны на балкон ее комнатки прилетел голубь, повалился набок и умер — то ли болен был, то ли от старости. Его не убрали до приезда Сергея Ивановича. Прижавшись лбом к холодному стеклу, он долго рассматривал мертвую птицу, сизые перышки, раздуваемые осенним ветром. Сзади бесшумно подошла старуха, мамина приятельница, широко улыбнулась беззубым ввалившимся ртом: «Лежит, сердешный...» Губы Сергея Ивановича дернулись и он зарыдал.