100 лет назад, 07.02.1920, большевиками расстрелян Адмирал А.В. Колчак

В Иркутске бывшего Верховного Правителя продолжала допрашивать Чрезвычайная следственная комиссия. Колчак держался спокойно, вызывая этим невольное уважение у следователей. Он охотно отвечал на вопросы, но старался не называть имен и всю ответственность брал на себя. Александр Васильевич понимал, что протоколы этих допросов станут его последним словом для потомков.

Камеры в Иркутской тюрьме были невелики: 8 шагов в длину, 4 в ширину. У одной стены железная кровать. У другой — железный столик и неподвижный табурет. На стене - полка для посуды. В углу - выносное ведро, таз и кувшин для умывания. В двери камеры было прорезано окошко для передачи пищи. Над ним - небольшое стеклянное отверстие — волчок.

«Первые прогулки были тяжелыми для адмирала. Едва он выходил во двор одиночного корпуса, неведомые типы, одетые солдатами, взбирались на тюремную ограду, осыпая узника бранью, насмешками издевательствами. Адмирал раздраженно поворачивался и возвращался в камеру. Когда тюремные власти узнали об этом, они доставили адмиралу возможность спокойно гулять полчаса в день», - рассказывала потом Мария-Гришина-Алмазова..

Поначалу условия были вполне сносными: «Разносили пищу и убирали камеры уголовные, которые относились довольно радушно к новым арестантам, хотя и были довольны переворотом, сулившим им близкое освобождение. Они охотно передавали письма, исполняли просьбы и поручения политических заключенных. Политические отвечали таким же дружелюбием. Один из уголовных был застигнут на месте преступления, когда брился безопасной бритвой, данной ему Колчаком. В ответ на негодование начальства он простодушно возразил: «Так ведь она безопасная» и добавил: «Это — наша с Александром Васильевичем». Надзиратели держались корректно. Служа издавна, они столько раз видели, как заключенные становились правителями, а правители заключенными, что старались ладить с арестантами. Поэтому власти не доверяли надзирателям, в тюрьму был введен красноармейский караул. Часовые стояли у камер Колчака и Пепеляева и в третьем этаже. Они не должны были допускать разговоров с заключенными и передачу писем. Но, кто не знает русского солдата, который может быть до исступления свиреп, но и до слез добр. Очень скоро с караулом завязалась дружба».

Но как только появились слухи о приближении каппелевцев, «наступили безумные, кошмарные, смертные дни»: «Тюрьму объявили на осадном положении. Было дано распоряжение подготовиться к вывозу заключенных из Иркутска. Почти все уголовные были убраны из коридоров, по которым хищно бродили красноармейцы, врывавшиеся в камеры, перерывавшие вещи и отнимавшие все, что им попадалось под руку. Открыто делались приготовления к уничтожению заключенных в случае захвата города. Тревога и ужас царили в тюрьме. Многие лишились рассудка в эти дни. Свет гас в 8 часов вечер]. Из коридоров, освещенных огарками свечей, доносилась лишь брань красноармейцев, суливших расстрелы и казни. Все прогулки были запрещены. 5-го я получила точные сведения, что Колчак и Пепеляев будут расстреляны».

Белые войска шли день и ночь «с самыми минимальными отдыхами». Порой встречали высланные из Иркутска красные банды и вели бои. Особенно трудно пришлось 2-ой армии. Для прикрытия дороги на Балаганск, куда большевики спешно вывозили все ценное, выслали самые сильные части. Целый день, 6 февраля, и следующую ночь шел упорный бой.3-я армия также наткнулась в этот день на значительный красный авангард, но к вечеру рассеяла его и после небольшого отдыха продолжала движение, « форсируя его до последнего предела».

На следующий день после полудня авангард 3-й армии с налета занял станцию Инокентьевскую, что лежит на западном берегу Ангары — против Иркутска.

«Движение было настолько быстро и так неожиданно было наше появление, что когда я со своим штабом въехал, одновременно с авангардом, в поселок Инокентьевский, то наткнулся на такую картину.

Стоит длинный обоз. По обыкновению послал ординарца узнать, какой части.

— «107-го советского полка,» отвечали бородачи обозники, не узнав в наших закутанных в тулупы и дохи фигурах — белогвардейцев, как и мы не распознали в них «большевиков».

— «Для чего приехали сюда, «товарищи»? спросил находчивый ординарец.

— «За снарядами, в чихаус прислали, нас-то. А вы чьи будете?»

— «Штаб генерала Сахарова, командующего 3-й армией,» последовал громкий ответ.

Полная растерянность. Руки вверх и мольба о пощаде».

В Иннокентьевской оказались богатейшие склады, где «всего было полно: валенок, полушубков, сапог, сукна, хлеба, сахара, муки, фуража и даже новых седел». Только теперь встало во весь рост преступление тылового интендантства и министерства снабжения, оставивших в октябре нашу армию полуголой. Всю ночь и следующий день шла спешная раздача частям из складов всего, что хотели» , Со всех сторон подтверждалась полная растерянность большевиков. Стало ясно – взять Иркутск не составит большого труда. Только нельзя было терять времени.

Всю ночь командование разрабатывало план штурма города. Атака назначалась на 12 часов дня. Генерал Войцеховский, прибывший в Инокентьевскую перед рассветом, план одобрил.

Но неожиданно вмешались «союзники»: « Сначала был доставлен документ за подписью начальника 2-й чехословацкой дивизии полковника Крейчий, адресованный «начальнику передового отряда войск генерала Войцеховского»; в нем заключался наглый ультиматум, — чехи категорически требовали не занимать Глазговского предместья— иначе чехи угрожали выступить вооруженно против нас».

Глазговское предместье располагалось на господствующих высотах – «не занимая его, мы оставляли бы в руках большевиков тактический ключ всей позиции; кроме того, там могли бы сосредоточиться красные в любых силах и бить во фланг наши наступающие части».

Затем с разных сторон поступили сведения, что накануне утром, Верховный Правитель адмирал. Колчак был убит комиссарами во дворе Иркутской тюрьмы.

«6-го февраля вся тюрьма трепетала от сознания надвигавшейся развязки. Шляпной булавкой я сорвала бумагу, которой заклеили волчок нашей камеры, и приникла к стеклу. Часов около 9-ти вечера в корпус вошли красноармейцы и вывели китайца-палача. Я была уверена, что он будет казнить осужденных. Оказалось впоследствии, что его сразу повесили во дворе тюрьмы. Прошло несколько томительных минут, быть может, четверть часа. Где-то загудел автомобиль. В коридор вошли тепло одетые красноармейцы. Их было человек 15. Среди них начальник гарнизона, ужасный Бурсак. Они вывели Пепеляева, который прошел мимо моей камеры спокойными и уверенными шагами. Затем пошли за Колчаком. Красноармеец высоко держал свечу. Я увидела бледное, трясущееся лицо коменданта. Потом все зашевелились. Появилась еще свеча. Толпа двинулась к выходу. Среди кольца солдат шел адмирал Колчак, страшно бледный, но совершенно спокойный. Вся тюрьма билась в темных логовищах камер от ужаса, отчаяния и беспомощности. Среди злобных палачей и затравленных узников при колеблющемся свете свеч только осужденные были спокойны. Не сомневаюсь, что так же спокойно встретили они и смерть.», - поведала потом Мария Гришина-Алмазова в воспоминаниях, опубликованных в газете «Русский голос» в Харбине.

Долгое время считалось, что решение о расстреле Колчака без суда и следствия было принято на месте из страха пред наступавшими каппелевцами. И только после падения советской власти на свет явилась секретная телеграмма Ленина члену Реввоенсовета 5-й армии, председателю Сибревкома. Смирнову, переданная через заместителя Троцкого Склянского:

«Шифром. Склянскому. Пошлите Смирнову шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром. Беретесь ли сделать архинадежно?».

В морозную ночь на 7 февраля 1920 года в предрассветных сумерках адмирал Колчак был расстрелян на льду Ангары. По воспоминаниям коменданта города Иркутска Ивана Бурсака – «дирижировали» расстрелом двое. Он лично и председатель чрезвычайной следственной комиссии Самуил Чудновский: «К 4 часам утра мы прибыли на берег реки Ушаковки, притоку Ангары. Колчак всё время вёл себя спокойно, а Пепеляев – эта огромная туша – как в лихорадке.

Полнолуние, светлая морозная ночь. Колчак и Пепеляев стоят на бугорке. На моё предложение завязать глаза Колчак отвечает отказом. Взвод построен, винтовки наперевес. Чудновский шёпотом говорит мне:

– Пора.

Я даю команду:

– Взвод, по врагам революции – пли!

Оба падают. Кладём трупы на сани-розвальни, подвозим к реке и спускаем в прорубь. Так «верховный правитель всея Руси» адмирал Колчак уходит в своё последнее плавание. Возвращаемся в тюрьму. На обороте подлинника постановления ревкома о расстреле Колчака и Пепеляева пишу от руки чернилами «Постановление Военно-революционного комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля в 5 часов утра в присутствии председателя чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется нижеподписавшимися:

Председатель чрезвычайной следственной комиссии С. Чудновский.

Комендант города Иркутска И. Бурсак».

В неофициальных воспоминаниях Бурсака подробностей больше: «Перед расстрелом Колчак спокойно выкурил папиросу. Застегнулся на все пуговицы и встал по стойке «смирно». После первого залпа сделали еще два по лежащим - для верности. Напротив Знаменского монастыря была большая прорубь. Там монашки брали воду. Вот в эту прорубь и протолкнули. Пепеляева, а затем Колчака». В 30-е годы Бурсак делился с журналистами: «После прочтения Колчаку постановления Ревкома о расстреле он резко спросил: «Как, без суда?», - я засмеялся». Из последующих изданий воспоминаний заслуженного большевика эту фразу вычеркнули.

«Это печальное известие, как громом, поразило всех. Главная цель нашего быстрого движения к Иркутску — освободить адмирала — не удалась. Но тем не менее нужно было взять город, наказать убийц и искупить жертву великого человека — продолжением дела, за которое он положил свою жизнь», - продолжает свое повествование Константин Сахаров.

Из сведений, принесенных побывавшими в городе разведчиками, стало ясно, что большевики не надеются удержаться в Иркутске. Но чешский ультиматум произвел на командный состав сильное впечатление. И на военном совете за штурм города высказались только двое - Сахаров и атаман Енисейских казаков генерал-майор Феофилов. Остальные предложили обойти город с юга. И Войцеховский отдал приказ отменить наступление.

Генерал Феофилов прослуживший в Иркутске долгие годы, доказывал, что город возможно взять «без всякого риска неудачи». Он твердил, что последним делом будет отказаться от этого и оставить у большевиков массу арестованных офицеров, весь Российский Государственный золотой запас и богатые военным имуществом Иркутские склады.

«Части ждали боя, желали его и почти каждый офицер и солдат мечтали войти в Иркутск. Ультиматум чехов произвел на войска иное впечатление, — все страшно возмущались, накопившаяся ненависть к дармоедам, захватившим нашу железную дорогу, прорывалась наружу.— «Не посмеют чехи выступить против нас. А если и выступят, то справимся. Надо посчитаться!»

Посоветовавшись еще с генералом Феофиловым, Сахаров отправился на квартиру к Войцеховскому и уговорил его все-таки дать разрешение произвести налет на Иркутск с юга силами одной 3-й армии.

Но радость оказалась недолгой – «Вернувшись к себе, я только начал отдавать распоряжения для боя, как был получен письменный приказ генерала Войцеховского с новым категорическим запрещением брать Иркутск». Главнокомандующего явно убедили многочисленные «здравомыслящие советники – вроде тех, которые в свое время посоветовали Колчаку оставить Омск.

Город обходили глубокой ночью. Войска выступили сначала в южном направлении, чтобы затем свернуть на восток и через горы выйти к Байкалу. «Темная ночь. Зимняя стужа. Гудит ветер и крутит белыми снежными вихрями; от завыванья бурана, от непроглядной темноты ночи делается еще тяжелее на душе. Все нервничают, все недовольны друг другом и собою. Чувствуется, что с этим отказом от овладения Иркутском рвется надежда, пропадает та светлая цель, которая вела нас тысячи верст через тайгу, снега Сибири и ее лютые морозы, через сыпной тиф и красные большевицкие заставы...».

Но высшим силам было угодно дать белым последний шанс:

«Идем час, другой. Все молчат, нахохлились в этой воющей холодной зимней ночи, каждый полный своими невеселыми мыслями.. В бездонной черной пропасти ночи не разберешь, как мы идем,— повернули раз, другой, третий, — наконец и счет потеряли; не знаем, в каком направлении двигаемся.. Правильно ли идем? А! Все равно: такая безразличная усталость после всего, — при авангарде проводники, авось не собьются.

Прошли лесом, где бурная ночная вьюга стала еще мрачнее и зловещее, спустились в овраг, поднялись. И перед нами замигали сотни огоньков.

Авангард остановился. Я проехал вперед узнать в чем дело.

— «Проводники сбились с дороги. Это Иркутск». Доложил мне начальник Ижевской дивизии, генерал-майор Молчанов: «наши походные заставы подошли почти к самому предместью. Видно здесь большевики не ждут нас!».

За осуществление плана захвата города внезапным налетом стала сама судьба. Занять Иркутск теперь можно было почти без боя. Но генерал Войцеховский упорно стоял на своем - он снова отдал приказ двигать авангард на юго-восток - к Байкалу. Увы...

На вторые сутки, перед рассветом, колонна наконец подошла к большому прибрежному селу Лиственичному, где Ангара вливается в Байкал.

Лиственичное встретило войска радушно, тепло, но «именно с этим оттенком горечи обреченных на погибель. Они все-таки ждали, что мы выбьем большевиков из Иркутска, займем город, соединимся с Забайкальем и восстановим порядок. Сквозь обычные разговоры, во взглядах, в отношениях просвечивала мысль: «Эх, отчего вы не можете защитить нас?! Да, верно, вы не можете...»

Лиственичное жило и питалось только слухами. Также обстояло и с дорогой через Байкал: «Раньше в прежние годы ездили прямо из Лиственичного или из Голоустного, верст 40—45 по льду; теперь совсем не ездят,— не зачем, да и опасно, неравно и на большевиков наткнешься на другом берегу. Нам предстояло идти первым, нащупывая и прокладывая дорогу..

В Лиственичном жители нам рассказывали нескончаемые истории про трудность переезда через Байкал и в обычное-то время, когда все рыбаки выезжают на лед уже с ноября, когда шаг за шагом устанавливают и провешивают они дорогу на другой берег. А в этом году еще никто не ходил на лед.

— «И есть ли переезд через море, не знаем, не можем сказать,» получали мы ответ».

Это постоянное «неизвестно» было тяжелее всего. Тысячи белых воинов стояли перед этой полной неизвестностью: «Через всю Россию прошли они; своими ногами измерили беспредельные пространства Сибири, пробились сквозь сказочные препятствия. А дальше что? Изможденные и усталые, закаленные в боях, привыкшие к опасности, смеявшиеся над голой бесстыдной улыбкой костлявой смерти, — они надеялись на заслуженный отдых, верили в возможность продолжения борьбы, в успех своего правого дела, имели впереди цель.

Теперь эти тысячи белых крестоносцев, напрягая остаток сил, дошли до священного Байкальского моря, достигли предела, за которым ждали отдыха, братской встречи, подмоги, опоры для дальнейшей борьбы. А вдруг это только мираж, обман доверчивого воображения?!»

Ведь теперь они были уже не воинами – беженцами, разве что вооруженными. Вымотанные тяготами пути, голодом и тифом люди доходили до галлюцинаций.

«Вот высокий стройный полковник в тонкой серой, солдатского сукна шинели, но в погонах и форме своего родного гвардейского полка, входит легкой походкой в комнату. Лицо, как у схимника, худое, прозрачное с огромными ввалившимися глазами, горящими упорным тусклым огнем. Бескровные губы кривятся судорогой страдания - улыбкой.

— «Ваше Превосходительство, позвольте доложить, — Байкал трещит. Я выступил с авангардом, но пришлось остановиться, — нет прохода, — трещины, как пропасть»...

Слабела воля. Падали силы. Терялся смысл борьбы, и сама жизнь, казалось, уходила...»

А нужно было совершить очередное невозможное – перейти по льду на другую сторону громадного озера.

В тот день через Байкал прошли тысячи самых разнообразных повозок, саней, розвальней. На улицах Мысового « как в каком-то цыганском таборе, стояли сани, повозки, солдаты разжигали костры, куда-то везли раненых и больных, вели лошадей к привязям, и на все это с невозмутимым спокойствием взирали японские, одетые в шинели и меховые шубы (дохи) солдаты-часовые. А с Байкала все шли и шли люди, в санях, на лошадях и пешком»...

На следующий день была отслужена первая панихида по генералу Каппелю. «Как-то до этого прошедшие через всю Сибирь бойцы не уясняли себе полностью факта смерти Каппеля. Просто большинство не представляло, что генерала Каппеля уже больше нет... Но когда на панихиде была поднята крышка гроба и бойцы увидели покойника, то у многих невольно вырвался тяжелый вздох и мучительный стон. Многие закаленные бойцы не могли сдержать рыдания, и большинство находилось в подавленном состоянии. Некоторые с растерянным видом, искренне, не стесняясь, задавали вопрос: «Как же его нет? А что же теперь будет с нами?»...

А чехословацкие эшелоны, сдав политическому центру часть русского золотого запаса, продолжали свое движение на восток. По пути они захватили наличную кассу Иркутского казначейства и клише экспедиции заготовления государственных бумаг для печатания денежных знаков и начали усиленно печатать билеты тысячерублевого достоинства…

Чешский командующий Ян Сыровый спокойно проигнорировал вызов на дуэль, посланный ему генералом Сергеем Войцеховским. Но был и третий вызов – его бросил предателю польский капитан Ясински-Стахурек, офицер польской 5-ой дивизии, которая отступала к востоку, как арьергард Белой армии, героически сдерживая неприятельскую погоню. Он был одним из тех, кто не признал капитуляции на станции Клюквенной, и сумел самостоятельно пробиться в глубь Сибири. 5-го февраля 1920 года он написал генералу Сыровому открытое письмо: «Как капитан Польских войск, славянофил, давно посвятивший свою жизнь идее единения славян — обращаюсь лично к Вам, Генерал, с тяжелым для меня, как славянина, обвинением. Я, официальное лицо, участник переговоров с Вами по прямому проводу со ст. Клюквенной, требую от Вас ответа и довожу до сведения Ваших солдат и всего мира о том позорном предательстве, которое несмываемым пятном ляжет на Вашу совесть и на Ваш «новенький» чехословацкий мундир. Вы жестоко ошибаетесь, Генерал, если думаете, что Вы, палач славян, собственными руками похоронивший в снегах и тюрьмах Сибири возвращающуюся русско-славянскую армию с многострадальным русским офицерством, 5-ю польскую дивизию и полк сербов и позорно предавший адмирала Колчака — безнаказанно уйдете из Сибири. Нет, Генерал, армии погибли, но славянская Россия, Польша и Сербия будут вечно жить и проклинать убийцу возрождения славянского дела. Я требую от Вас, Генерал, ответа за наших женщин и детей, преданных Вами в публичные дома и общественное пользование «товарищей», оставляя в стороне факты выдачи на ст. Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с Вами для расстрела в руки товарищей совдепско-эсеровской России. Но за всех их, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья славяне, русские. Я же лично, Генерал, требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: К барьеру, Генерал! Пусть дух славянства решит наш спор — иначе, Генерал, я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину». Этот вызов, разумеется тоже был проигнорирован, а трижды трус и подлец Ян Сыровый потом сделал блестящую политическую карьеру на родине.

Гибель Верховного правителя знаменовала конец организованной на государственном уровне борьбы против большевиков в Сибири. После 7 февраля Великий Сибирский поход превратился в Великий Сибирский Исход…