Братская кушетка. Брат.

В мае 2000 года на российские экраны вышел «Брат-2» — долгожданный сиквел первого народного постсоветского фильма. Критики подвергли его обструкции, а зрительская любовь пережила уже два десятилетия и до сих пор не утратила своей страсти

Весной 2000 года «Брат-2» ехал в немногочисленные еще тогда кинотеатры, чтобы побеждать. Первый «Брат» стал хитом видеорынка, и сборы сиквела, уже театральные, в нескольких московских и петербургских залах с обновленным проекционным оборудованием должны были если не оправдать затраты на производство (они были по тем временам и возможностям киноиндустрии внушительными — больше $1 млн), то хотя бы показать, что отечественное кино может быть настоящим бизнесом, а не только вопросом национального престижа и задачей культурной политики.

Впрочем, из всех рецензентов-современников только Михаил Брашинский подошел к фильму с бизнес-аршином: «Появление любого сиквела — знак здоровья кинокультуры. Алексей Балабанов снимает так, как только и нужно снимать: будто мы и правда живем в здоровой стране, выпускающей по 150 фильмов в год»,— писал критик в начавшей выходить за год до этого «Афише», которая также всеми силами делала вид, что в Москве рубежа веков есть такие развлечения, про которые можно издавать глянцевый журнал дважды в месяц. По сути, кинокомпания СТВ и журнал «Афиша» занимались одним тем же, делали дело по американскому принципу самоназначенцев: fake it ‘til you make it. То есть — притворяйся, пока не получится. Только первая имитировала киноиндустрию, а второй — веселую повседневность.

Между тем веселья в России рубежа столетий было не то чтобы очень много. Только-только завершилась горячая фаза второй чеченской кампании, начавшейся после серии взрывов в жилых домах и террористического рейда в Дагестан. В этих обстоятельствах особое внимание зрителей и критиков «Брата-2» привлекло раскрытое «чеченское» прошлое главного героя. И если первый «Брат» в свое время удостоился мучительных проработок по этической линии (в 1997-м много писали об ответственности творца за социальные обобщения, формировании положительного образа убийцы и шовиниста), то теперь он казался уже образцом сдержанности и неоднозначности. Эмблематичную сцену из первого фильма с нахальными безбилетниками в дребезжащем питерском трамвае, которым Данила грозил пистолетом («Не брат ты мне...»), еще можно было объяснить чеченским посттравматическим синдромом, а вот новые приключения и словесные обороты Данилы Багрова вызывали у культурных обозревателей куда более серьезные этические вопросы. По итогам критических баталий в «Искусстве кино» Евгений Гусятинский писал: «Для меня совершенно очевидно, что "Брат-2" — явление в первую очередь социально-идеологическое и только в последнюю — художественное, кинематографическое».

Но даже те, кто не видел зла в пестовании имперского ресентимента, указывали, что младший брат растерял в сиквеле свой петербургский флегматизм и приобрел вдруг московскую деловитость, а также горевали над присутствием в кадре певицы Салтыковой, которая умудрилась захомутать лучшего современного героя: «Для меня Багров-Бодров, вознамерившийся бодрячком прожить еще один полнометражный фильм, безвозвратно гибнет как романтический герой» — хоронила Данилу Лидия Маслова в «Коммерсанте».

Почему же на этом фильме так разошлись критики со зрителями? И почему сегодня так плоско звучат критические замечания о том, что авторы фильма стали идеальными выразителями формирующейся на глазах идеи суверенной демократии (хотя они, безусловно, ими стали: «Гуд-бай, Америка» «Наутилуса» не только идеально легла на финальные титры, но и оказалась прекрасным саундтреком нескольких будущих политических циклов)? Что же такое разглядели в воздухе времени режиссер Алексей Балабанов вместе со своим продюсером-соавтором Сергеем Сельяновым, что пересматривать второго «Брата» и десять лет спустя, во время медведевской оттепели, и сегодня, в канун «обнуления»,— все еще увлекательный опыт? А Бодров в образе Данилы Багрова появляется на обложке майского номера журнала Esquire?

Дело, конечно, не только в исключительных кинематографических качествах фильма, хоть он крепко сделан, он ритмичен, ироничен (в том числе и самоироничен), его герои заражены движением и равны схваченному моменту. И даже не в том, как ловко сумел Балабанов упаковать этот постсоветский миг в два часа пленки с помощью попсового саундтрека и десятка звездных камео. (Через несколько десятилетий, если нужно будет рассказать внукам о России 2000-го, достаточно будет включить этот фильм: на саундтреке — радио «Максимум», в кадре, помимо Ирины Салтыковой,— Иван Демидов, Дарюс Каспарайтис, Владислав Пельш и «Останкино» как место силы начала нулевых, а еще эта странная дособянинская Москва с бомбилами на «жигулях».)

Балабанов с Сельяновым, хотели они того или нет, пригласили своего зрителя не в кино, а на сеанс психоанализа: «Брат-2» разом вываливает на постсоветского гражданина все его комплексы, чаяния и травмы. Он словно бы проговаривает за него все, что тот хотел сказать, но не говорил (потому ли, что оказался лишен собственного голоса в 1990-е, или по какой-то другой, менее ясной причине). Именно поэтому для рафинированной критики «Брат-2», конечно, был неудобен, как неудобна любая откровенность. Окончательно это стало понятно в 2014-м, когда большая политика вдруг стала выглядеть как сцена в чикагском сортире, где украинскому бандиту напророчили ответку за Севастополь. Кто это кидает громкие фразы про «бандеровцев»? Это Виктор Сергеевич Багров, бывший питерский киллер, провинциальный милиционер, начинающий чикагский гангстер, мечтающий дать очередь из пулемета «Максим» на вечной русской гражданской. В балабановской дихотомии двух братьев — «хорошего» и «плохого» — герой Виктора Сухорукова уж точно не является образцом для подражания или объектом авторского умиления. Но в нем сложно не признать своего соседа по даче или коммуналке. Наверное, «Брат-2» еще долго можно будет использовать как градусник общественной психической температуры. А когда сила его иссякнет, когда какой-нибудь следующий юбилей фильма будет интересовать исключительно киноведов — вот тогда можно будет смело сказать, что мы наконец оказались в «прекрасной России будущего».