Как же она сказала, что-то вроде: «Ты какой-то замшелый». Нет не замшелый, другое слово, совсем глупое. Старорежимный – Вадим вспомнил! Они шли по этой аллее, и ему вдруг показалось, что ее полуулыбка обращена к нему. Вот так же шуршали палые листья, еще робко, еще сухим ободком, вот так же горчил осенний воздух. Почему он решил, что в этой обреченности есть свежесть настоящего?
Это было второе свидание с Викой, он помнит, как ждал, как готовился, как мечтал, читая стихи Асадова. Именно за любовь к Асадову она и назвала его… старорежимным, можно подумать, у чувств есть какие-то там режимы: старые, новые. Они не существуют в форматах. Жаль, он вдруг поверил, столько лет поиска и перед ним та самая, способная слышать.
Вадим привык, что окружающие его считают чудаком – его не интересовали новые автомобили, впрочем, старые тоже, у него вообще никогда не было машины. После развода, случившегося так давно, что подробности начали стираться, Вадим жил в квартире, оставленной ему родителями, скромно жил. Каждое утро отправлялся на работу. Ему нравилось то, чем занимался, нравилось, что под его надзором оборудование работает исправно, и небольшая пекарня каждый день отправляет в магазины сотни румяных, пахнущих корицей и ванилью, булочек. Нравился аромат хлеба, хруст золотистой корочки.
А вечером он возвращался в свою небольшую квартиру на четвертом этаже старенькой пятиэтажки. Он всегда шел домой пешком, благо идти всего каких-то двадцать минут. Пересекал центральную улицу с ее ярмарочным движением и нырял в тенистую аллейку, что вела его прямо до дома. Он очень любил эти вечерние часы, любил наблюдать за мамами, гуляющими с детьми, молодыми парочками, сидевшими на скамейках. Дома он разогревал ужин и включал какой-нибудь фильм или брал книгу.
Он убеждал себя, что привык к одиночеству, что ему никто не нужен, но иногда, просыпаясь среди ночи, долго смотрел на потолок с пляшущими тенями, и строчка Асадовского стихотворения билась в голове:
«Я могу тебя очень ждать,
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать
Год, и два, и всю жизнь, наверно!»
Однажды, после такой бессонной ночи, он зарегистрировался на сайте знакомств, и его жизнь круто изменилась. Каждый день он получал сообщения, много сообщений, пытался за каждым разглядеть ту самую, единственную. С некоторыми даже встречался, но это были краткие встречи. Все те же прозрачные глаза и искусственные улыбки. И он убегал, просто дарил цветы, извинялся и убегал к теплому запаху хлеба, в укрытие маленькой квартирки на четвертом этаже. С Викой все было иначе. Они долго переписывались, он ей рассказал об Асадове, о том, что считает его стихи эталоном, образцом открытости и душевности. И она слала цитаты в ответ, наивный, сейчас ведь необязательно знать, надо просто иметь время, чтобы щелкнуть кнопкой мыши.
В первый раз он растерялся, мало говорил о себе, больше слушал. История, каких сотни, тысячи, почему-то очень тронула его – муж бросил, дети выросли, она одна по съемным квартирам. Очень устала, а хочется к теплу, к ласковому морю, хочется обеды-ужины для любимого. Он так живо представил все эти обеды, ужины, вкусные пироги и ее, в платье с ромашковым рисунком, что почувствовал, что внутри начинает звенеть, отогреваясь, набирая силу, ударяющая в виски мысль: «Как же она хороша!»
Она почему-то откладывала второе свидание, но потом все же согласилась. Он искал в магазине ромашки, ему казалось, что она обязательно любит ромашки. И он брели по шуршащей аллее, и он говорил ей о том, что совсем неважно все эти гонки за вещами, машинами, за деньгами, а важны тихие вечера с томиком любимых стихов и понимание в глазах напротив.
А она вдруг остановилась, бросила ромашки прямо в темную осеннюю лужу и закричала:
«Ты ненормальный, что же мне так везет на психов! Кому нужны твои стихи?! Ты бы лучше квартиру поменял, а не жил в родительской хрущевке. Старорежимный…»
«Старорежимный», — шумели опадающие листья.
«Пустые слова, пустые слова!
Фальшивые копии слов счастливых,
Красивые, точно люпин-трава,
И зло-недобрые, как крапива».
Источник
6.1М
