Дорога к вечности

Пасхальные цветы, купленные заранее, пылились на шкафу уже пять месяцев. Что им, они искусственные, они еще полежат, а вот мне надо вставать. Болезнь, что гналась за мной больше 50-ти лет, частенько покусывая, обогнала, перекрыв дорогу. Два месяца сидела, эта вражина, напротив, рычала, не давая продыху, но вот, заскулив от очередного укола, отползла, затаив злобу. Значит, еще поживем!?

«Чтобы у нас болеть, надо иметь лошадиное здоровье»,-высказалась одна бельгийская журналистка. Эх, голубушка, чтобы у нас болеть, то, кроме лошадиного здоровья, надо еще иметь и кошелек с лошадиную голову. Всё! Про болезни ни слова, а то при их упоминании они начинают налипать, как ледяной дождь на провода.

Подъезжаю на маршрутке к конечной остановке с пышным букетом. Эти цветы давно надо было положить на могилки родных, да вот…Я знаю, что у входа на простом деревенском кладбище меня опять встретит задумчивым взглядом седая дама - Вечность. Она терпеливо ждет: все дороги ведут сюда, оставляя за одними заметные следы, а за другими – слегка примятую дорожную пыль, которую быстро развеют ветра времени.

Остановку перенесли поближе к центру села. Когда-то тут располагалось помещение конторы совхоза «Заря», но грянула перестройка. Чтобы помещение не досталось новой власти, контору разломали - «враги сожгли родную хату». А сколько таких «хат» уничтожено по всей стране? И «Зори» затухали, как свечки на ветру… В этой конторе некогда местный кузнец и устроил свой вернисаж. Он, как и гоголевский кузнец Вакула, «в досужее от дел время занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке».

Со школы Ванюшка уже хорошо рисовал, его б дальше поучить, да бедность лыковыми лаптями держала в деревне: хозяйских коров стерег по буграм. Кузнечное дело освоил самоучкой, а «малевание» не бросил: вечерами под керосиновой лампой семицветными карандашиками фабрики «Сакко и Ванцетти», что доставал из сумок своих детей-школяров, набрасывал незатейливые деревенские сюжеты. Давно ему хотелось землякам показать свои рисунки, а не хранить кипой под спудом. Потому он и развесил в коридоре конторы узнаваемые пейзажи родной деревушки, портреты односельчан.

Люди мотались туда-сюда по коридору конторы по своей занятости, иногда, как бы по делам, заходил и сам кузнец, прислушиваясь к разговорам. Кто смотрел и удивлялся, кто пожимал плечами, а кто, взглянув мельком, не обращал внимания. Одна дама «с образованием» все хохотала, показывая пальцем: «Точно гоголевский кузнец Вакула, гляньте, какую мазню развесил?». Стоявший в уголке «кузнец Вакула», опустил голову и бочком, незаметно прошел к выходу.

На второй день после насмешки кузнец повесил в коридоре картину в рамке, написанную на холсте маслом.

…Зима. Снег. Деревянная церквушка на взгорке. Рядом кладбище. Над могилой молодая березка надломлена осколком. Ниже окопы. В них горстка молодых солдат и лейтенантик с перевязанной головой. Несколько подбитых танков со свастикой смердят впереди. Много убитых перед окопами, много и в окопах. Немцы, осмелев, идут снизу в полный рост, поняв, что у обороняющихся кончились боеприпасы. Молодые солдатики с суровыми лицами пристегивают штыки. Это последний для них бой…рукопашный…

Кто помнит, была такая песня у ансамбля «Пламя».

Шел в атаку яростный сорок первый год,

У деревни Крюкова погибает взвод.

Все патроны кончились, больше нет гранат.

Их в живых осталось семеро молодых ребят…

Картина так и называлась: «У деревни Крюкова погибает взвод». Перед такой «мазней» снимешь шапку, как перед иконой. Тут уж не до смеха.

От совхоза «Заря» осталась одна вывеска при въезде, разломана контора, нет и кузнеца-художника. Судьба у него, как у знаменитого артиста кино Георгия Юматова («Молодая гвардия», «Адмирал Ушаков», «Офицеры»…), застрелившего в пьяной ссоре дворника, закончилась печально.

Я иду по дороге вниз, остановился на знакомой развилке дороги. В эту точку стекались ручейки ребятни с деревушек Рогозинка, Кононыхинка, Маклаковка, Слободка – бывших до революции в составе села Рождественское-на-Штевце, чтобы, соединившись шебаршащей ватагой, катить до самой семилетней школы. Теперь она девятилетняя и в ней…девять всего учеников! По одном в каждом классе что ли?

Поэт Н. Мельников написал о деревне: «Поставьте памятник деревни на Красной площади в Москве…». Как памятник Неизвестному солдату в Александровском саду! Солдат погиб, защищая Родину, может быть такую вот деревеньку, которая теперь гибнет, незащищенные никем. Я бы попросил Господа Бога, чтобы он поднял из могил бывших руководителей нашей страны. Пусть они шаркающей походкой, опустив голову, подошли бы к этому «мемориалу павших». Я бы спросил у них: «Почему в моей деревне, в школе, где я учился, осталось всего девять учеников?». Вспомнили бы они о деревенском бездорожье, об отсутствие всяких бытовых удобств, о невозможности получить паспорт (как у крепостных!), чтобы не умыкнуть в город, о бабах, что согнувшись в три погибели на колхозных пайках свеклы, зарабатывали тощий трудодень – только вряд ли, на деревенские условия жизни они всегда смотрели сквозь пальцы. «Забота о людях, забота о селе…»,-как заевшую пластинку скорей бы услышим мы от этих «воскресших». От такой «заботы» скоро в России останутся одни города и заросшие бурьяном брошенные деревни. Россия ли это будет?

Исконно славянская, древняя…

Что нажила? Посох с сумой?!

Когда все погибнут деревни –

России не станет самой!

Я подхожу к Казенному мосту. Моста, как такового давно нет: здесь насыпь проезжей дороги образовала хорошую запруду, положена протечная труба. До революции рядом с этой дорогой находился колодец местного помещика - генерала Рогозина с колесом и черпаками. Вращаешь колесо – черпаки сливают воду в подставленную бочку водовоза. Работник развозил воду по имению генерала для бытовых нужд. Для красоты, чтобы не ударить лицом в грязь перед соседними помещиками, внутри имения было выкопано небольшое озеро. Весной это озеро наполнялось талой водой, а летом и осенью этот же водовоз наполнял его родниковой водой.

Я поднимаюсь на взгорок и выхожу на небольшой выгон. Украшала этот выгон (а можно – деревенскую площадь) церковь Рождества, будто Жар-птица присевшая отдохнуть на землю. К созданию этой церкви приложены руки генерала Рогозина, помещицы Курловой, поручика Мартемьянова, помещика Шатилова, а крестьяне – каждый, как смог. При церкви была выстроена церковно-приходская школа. Она цела до сих пор! Но, как в тропических джунглях, она обросла зарослями диких деревьев и непроходимым бурьяном. Лишь с уголка, где еще стоит старый клен нашего времени, я увидел простенок своего первого класса с забитыми окнами. «Старый клен, старый клен, старый клен стучит в окно, приглашая…». Некого теперь приглашать на большую перемену с игрой в «блошки» и «пулялку»: здесь давно никто не учится. А ведь в этой школе мой дедушка в лопаточках с такой же голытьбой изучал «аз – буки» и Закон Божий, потом довоенная мамина подошла череда осваивать грамоту, позже и я сюда подоспел со своими дружками детства. Теперь это затухший светильник грамоты.

Когда заканчивалась служба в церкви, на этом выгоне в церковные праздники до революции устраивались народные гуляния. Заранее устанавливали карусель с деревянными лошадками, гигантские шаги, качели. Рождественские модницы щеголяли в капорах, купленных в соседней Косорже, в цветных юбках-поневах из девичьего приданого. Богатые – семьи помещиков, церковной челяди, старосты – выходили в свет в пышных платьях, сапожках, ботиночках, душегрейках, сюртуках, сапогах, цилиндрах, с серебряными часами со звоном на цепочке, что свисала из нагрудного кармана. Остальные малоимущие – в самотканых штанах и рубахах с поясом, обутые в подбитые лапти с онучами, закрученными до колен. Но порой «лапотный» выплясывал «Барыню» с припевками так, что «сапожному» не угнаться.

Зазывали лотошники с семечками, изюмом, калеными орешками, квасом, сбитнем, блинами, пирогами. А еще было лакомство – рожки. Я сколько ни допытывался у бабушки об их вкусе – она ничегошеньки не помнила. Это, как в присказке: «Эх, и сладки, гусиные лапки! – А ты их едал? – Нет, дядя видал, как их барин едал!». Какие ей там рожки, не протянуть бы ножки. Мамка их, Дуняша, одна растила четверых, папаня, Алешка Лунев, уехал в Донбасс за большим рублем, да там и присох в примаках у зажиточной зазнобы. Но Дуняша, как березка в чистом поле под ветром, - хотя и гнулась, но не ломалась перед всякими напастями. Слыла певуньей, танцурихой, ее нанимали свадьбы вести. В праздничном гулянии, с красной розой в черных волосах она водила… танкИ, так назывались у нас хороводы. Зажигательно, искрометно у нее все это получалось, что сам генерал Рогозин мог заглядеться, подкручивая усы: «Хороша, как Кармен…Я видел такую в Большом, в Москве…». Рублем ручку ей мог позолотить за такое удовольствие.

Хорош был мужской кононыхинский хор. Купят полбутылки на восьмерых, чтобы промочить горло, и как затянут пронзительную печаль о бродяге: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…». Слушают их, вытирая слезы, вдовы, солдатки. А у одной крестьянки сынок сидит в остроге. Связался с кудеяровским родом из соседнего Теребужа; грабили на Муравском шляхе богатых купцов, бедным раздавали добро. Да все одно – грабеж! Свидится ли она со своим сыночком али нет?

На колокольне звонят колокола, плывет праздничный благовест над выгоном, долетая до самых дальних хаток. Сенька-звонарь знает свое дело. Неожиданно, без всяких переходов колокола стали вызванивать «Камаринского». «Опять чарку вылакал, пес шелудивый. Я тебе космы выдеру!» - грозится снизу батюшка Григорий. Знать, заметил Сенька это недовольство: грянули сразу колокола… «Боже, царя храни». Встал на вытяжку генерал Рогозин, и все замерло. Какое тут веселье, ежели российский гимн звучит. «Вот, нехристь, опять вывернулся»,-бормочет батюшка.

Я прохожу эту «Красную площадь» села и оглядываюсь назад – тихо и пустынно позади, ушло все и ушли все в небытие. Помещики, что похитрее, разбежались по заграницам. Генерала Рогозина, пристава Скуднова и еще сорок человек, не пожелавших перейти на сторону революции, расстреляли возле тюрьмы в городе Щигры. Батюшку Григория, Григория Алексеевича Чурилова, на пять лет «упекли» в лагеря. А сколько их, простых горемычных, погибло в Гражданскую войну, Вторую мировую?.. Церковь разломали в тридцатые годы, из часовенки сделали красную избу-читальню, слава Богу, что не позарились на школу. В 60-е годы село с большим трудом перестроилось: из тесных хаток под солому перешли в просторные дома под шифер.

Жизнь продолжалась, но, как колокольный звон, неслись над селом «верховные» глаголы: догнать и перегнать, построить, перестроить. Последний горбачевский глагол «перестроить» стал смертельным приговором для деревни. Нет, распаханная земля не пропала, на ней быстренько обосновался богатый частник из стольного града, выкупая по дешевке всякими правдами и неправдами земельные паи крестьян. Только сами крестьяне, вышедшие на пенсию, – аборигены сельской глубинки – больше им не нужны, как не нужны им их традиции - «преданья старины глубокой». Молодежь, как электрический ток, пошла по пути наименьшего сопротивления – в города.

Я подхожу к деревенскому кладбищу за большим выгоном, этой дорогой прошли все мои предки. Но вместо следов – дорожная пыль из золы сгоревшего времени, уносимая ветрами перемен. Где картины, что рисовал искусный кузнец? А его брат писал стихи кольцовского уровня – где они? Сколько было людей, одаренных своей профессией... Их следы на этой дороге затерялись, запылились.

И только след моего села, моей деревни, где я родился, где все деревенские стежки-дорожки целы в памяти, как первая любовь, еще четко отпечатан на дороге к Вечности. Возраст нашего села - не менее 400-т лет, было оно создано в 16-17 веках для охраны границы Московского государства от крымских татар служилыми людьми. «Царь Федор Иванович видел от крымских людей своему государству войны, и помыслил он поставить по дорогам - сакмам татарским, города, и послал воевод своих со многими ратными людьми, они же пошли и поставили в степи города Белгород, Оскол, Курск… и заселили ратными людьми». Сотни городов – крепостей, станиц, хуторов, слобод, острожков, сел были построены на границе с Диким полем – вотчиной крымских татар. Служилые вместо жалования наделялись землей, они занимались хлебопашеством, промыслами и дозорили границу». Царь и его воеводы были уверены, что « крестьянин-воин, защищая свой дом, будет оберегать Отечество».

…Мне очень хочется ошибиться и вновь поверить, что мое село опять встанет на ноги, ведь провели же электрический свет, асфальт, теперь вот и газ! Но федеральная служба государственной статистики неумолима: «Ежедневно с карты России стираются две деревни»…Это судьба! Ни вороги поганые: татары, французы, немцы, а свои же оказались хуже врагов, разрушая, построенное веками родовое село – золото старинной чеканки.

…Седая Вечность у входа на кладбище отвернулась от меня, не удостоив взгляда, и она права: в Вечности остаются лишь гении, а я просто прохожий, созерцающий этот несправедливый мир.