Неоконченный рассказ (скорее графомания, я понимаю, что мне ещё учиться и учиться писать, но всё же выкладываю)

Куба Либре мягко проскальзывал по горлу пузырьками, дразнящие прикасаясь к языку освещающей лаймовой кислинкой.

Мара вытянула ноги. Несмотря на ежедневные многочасовые тренировки, мышцы ещё не разучились ощущать боль и тяжесть. А может, это давила многолетняя усталость, монотонная и монолитная, как толстая бетонная плита. Как крышка гроба на могиле, где когда-то был намек на трещину. Или это лишь фантазия агонизирующего сознания, дабы оно ещё могло сохранить иллюзию, будто смерть всё же страшнее жизни. Страшнее призрачных воспоминаний о том, что когда-то, очень давно, было иначе. И казалось, что крышку древнего склепа достаточно лишь ударить ребром ладони, чтобы соприкоснуться с воздухом и светом. Наплевав на переломанные пальцы, ощутить, что мир действительно существует, и каждый удар потрёпанного изорванного сердца наполняет душу и тело невыносимой любовью, пронизывающей до самого крошечного капилляра.

Благо ли помнить?

Как писала Агата Кристи: "И никого не стало...".

А воздух и свет Мары остались лежать на грязном асфальте с вывороченными ребрами и пробитым сердцем, и не было никакой возможности отдать своё взамен.

Мира больше не было. Лишь иногда надрывная боль отдавалась бесполезным пронзительным воем. Зачем вылезать из могилы, если снаружи тоже ничего не осталось?

Но вой не прекращался, дикий звериный крик, наполненный искренним, древним, первобытным отчаянием. Это не её боль. Это...

Полковник полиции стремительным гибким движением соскользнула со стула, меньше чем за секунду оказавшись за спиной у мужчины, заломившего руки какой-то отчаянно кричащей девчонке. Выверенным движением опустив дубинку на основание черепа нападавшего, Мара заставила его покачнуться и выпустить девушку. Добавила ещё раз, метя в висок, и громадная туша свалилась под сальную столешницу. Здоровенный пьяный быдлан весом под сотню килограмм, и что его несостоявшаяся жертва забыла рядом с таким? Совсем ведь малолетка, смотрит огромными перепуганными глазами.

Кто-то рядом орал про полицию, не подозревая, что та уже вполне себе на месте. Но не упавший преступник заставил полковника замереть, потеряв дар речи. Эти глаза были точной, стопроцентной копией глаз её Лиры. Лиры, Валерии, Лерочки. Они были цвета бледно-голубого неба, слегка тронутого приближающимся рассветом.

Сестёр у Леры не было. Семьи тоже. Люди, которые вроде как любили её, отказались от своей плоти и крови из-за собственных стереотипов. Потом, на похоронах, мать Леры билась о крышку гроба, стояла перед Марой на коленях и умоляла простить. Говорила, что была полной дурой и никогда не забудет своего предательства. Что искренне и глубоко ненавидит себя и будет ненавидеть всю жизнь. Мара не простила. Она считала, что такое прощать нельзя. Через месяц отец Леры нашёл свою жену в петле. После он пришёл на могилу Леры и вскрыл себе живот охотничьим ножом, как самурай. Разрезал от паха до горла. В оставленной записке было лишь два слова: "простите меня". Маре было всё равно.

И сейчас девчонка с глазами мертвой жены Мары с ужасом смотрела на увесистую дубинку. Ведь придется говорить с ней. Хотя бы спросить...