Сказка "Колдун"

Троянцы притащились к шатру христианина, когда ветер начал накаляться вихрями и стаями снежинок, несся по улицам, ломал ветки и бесконечно разбрасывал по открытым полям Оланиты. Склон был уже неузнаваемым. Снег ощущался даже на лодыжках.

Не было упоминания о человеческом рту или собачьем лае. Так что Новый год, так Сан-Василе, да хранит его Господь от врагов наших, что даже если у тебя в утке куст, ты забываешь про топор, максимально увязаешь в одеяле, переворачиваешь все простыни на ваша спина, и все еще лед остается от подошв до макушки.

Скрипач Сотира Чупитула, цамбалаги Оланиты, предварительно украсил голову свиньи черно-синим тибетом, с базиликом и красными серьгами в обоих ушах, и бросил мне в ухмыляющиеся зубы розу, наполненную красным фаршем.

Все ждали, чтобы увидеть эту великую «Васильку», и никто не мог ее увидеть, хотя с рассвета прошло уже около трех часов.

Никаких упоминаний о колдовстве не было, как должно было быть от бабушек и дедушек, от предков. Твоё веко к твоему веку прилипло, ноздря к ноздре, челюсть к челюсти, таяло яйцо в курице начавшегося мороза.

-Не могли бы мы взять беднягу Бэлашу стволов виноградной лозы и сушеного камыша? — сказала мать Аргирита большой девочке, которая крутила шест между колен и вытирала глаза от дыма. Бедный Балаша! Я бы ее с ребенком обезболил! Бедная заносчивая, больная, что уже не может ползать, вдова, с ребенком пустым ружьем, так давно, не знаю, не знаю, зачем дни связывает... Вставай, Ирино, матушка, надень пальто и мое одеяло и пойди посмотри, дымит ли у него из трубы?

Ирина оставила мальчика на руки матери, проползла вдоль крыльца вокруг стен к задней части дома, потом обернулась в изумленной душе, покачала головой и прыгнула на очаг.

-Это не, матушка, это не дым, это ничего; окна - обледенелые, с инеем листьями, если ты их даже веником не поскоблил.

-Поторопись, Ирина, принеси ему кушанья, поленты и похлебки; разжечь их огонь, как вы умеете, накрыть им стол, как будто они голодны; и еще больший грех знать женщину с маленьким ребенком мокрой и обмороженной в такой большой день!

Снег проник в его палатку; ветер пел в щели двери, как будто дул в большом фургоне; а Бэлаша лежал в постели, закутанный в старое одеяло, промокший и изрешеченный дырками, из которых торчали геомоторы из черной шерсти. Он ударил двух скаверги по ногам. У груди она прижала своего ребенка, одетого в рваные штанишки, с меховыми шортиками и обернутого посередине красным шарфом. Лицо ее, пожелтевшее от болезни и нищеты, начало бледнеть; глаза, устремленные на ребенка, утратили блеск жизни, как если бы их обчистили наждачной бумагой.

-Мама, мне холодно рядом с тобой, тебе холодно, - простонал ребенок, - дай я слезу.

-Ладно, Ника, делай, что хочешь, - прошептал Бэлаша. Несколько слез увлажнили ее сухие глаза.

-Мама, мне холодно, когда я остаюсь в доме, - добавил ребенок, надевая сапоги, - лучше бы я пошел с Сорцовой. Печка три дня не ломается, а у меня есть сушеная клюква и базилик, я могу сделать соркову, если нет ярмарки с цветами и мишурой: и, может быть, принесу денег; Я куплю тебе теплый хлеб. Здесь холодно, мама, я хочу пойти!

А он, тяжело глотая от голода, не мог сказать правду, хотя ему едва исполнилось шесть лет, потому что он очень чувствовал свою больную мать, и было бы напрасно огорчать и ее своим голодом.

-Иди, - ответил Бэлаша, закрывая глаза. Я знаю, что с тобой, дорогая матушка, знаю, знает только Бог! Позволь мне поцеловать тебя один раз, прежде чем я уйду.

– Зачем целуй меня, мама, перед уходом?

-Быть удачливым, выигрывать деньги, быть хорошо принятыми в домах людей.

А поцеловав его в лоб, щеки и глаза, ребенок долго смотрел перед собой.

-Мама, а у тебя рот изо льда? Когда-то, когда ты меня целовал, ты меня согревал, а теперь как будто два ледяных шипа воткнул мне в оба глаза.

И, видя, что она взяла лицо в руки, думая, что она опечалена его словами, он бросился к ней на шею, нежно погладил ее по вискам и воззвал к ней голосом между смехом и слезами:

-Хочешь, я тебя выпорю? Как ты учила меня, матушка?.. «Крепка, как железо, быстра, как сталь...» Не хочешь ли?.. «Цвести, цвести!», «Нехорошо говорю?» ..."Как яблоко, как волос!"...

Балаша, три-четыре раза потрясая руками и ногами, пришел в себя, как от глубокого сна.

Ника была на ее шее и начала невнятно произносить слова с плачем.

-Разве я не говорю хорошо, мама? Почему ты меня не слушаешь? «Как роза, твердая, как камень, быстрая, как стрела»... Поцелуй меня еще раз, и я принесу тебе теплый хлеб от булочницы Ианы.

Она целует его. Его губы как будто согрелись от гула безнадежной жизни. Ника, ударив ее по лбу пучком клюквы и базилика, ушел, натянув шляпу на уши.

Когда ребенок вышел из палатки, маленький мальчик выстрелил в него, ослепив вас и задушив. Он попытался сделать шаг от порога и не мог видеть перед глазами. Толстая лопата снега попала ему в глаз. В этом страшном замешательстве в его детской голове мелькнула одна-единственная мысль: «Я хочу принести маме теплый хлеб, теплый хлеб от булочницы Ианы!»

И он ушел в снег по пояс. Он перестал замерзать. Он что-то слышал. Кто-то звонит ему? Он хорошо слышал свое имя. Был ли это ветер? И ветер был холодный, и голос, позвавший его, был теплым. Подобно ветру, он терялся вдали, хотя и приближался. "Ника!.. Ника!..." Опять? И голос этот, вышедший точно из-под опрокинутого дерева, был слабый, глухой, срезанный кашлем, бормотанный в хрипотце, проморозившей его до мозга костей.

-Это мама! — прошептал ребенок, лязгая, и бросился к двери. Пока он с трудом открывал дверь левой рукой, потому что правой набирал как можно больше клюквенного сока, стояла Ирина, мать Аргириты, с кучей лепешек и сушеным виноградом.

-Мама, няня Ирина, воды попросите, отворите мне, отворите! Когда они вошли в дом, бедняга Балаша уже ушел в мир иной. Одеяло и простыни упали. Одна рука лежала на его груди, а другая застряла в постельном белье. С полузакрытыми глазами она, казалось, искала своего ребенка у груди. Ее рот разинут, пятно черное, как тьма, и, как тьма, бездонное.

-Папа Ирина, она хочет воды, дай ей воды, папа Ирина! — воскликнул бедный ребенок, ища в комнате чашку с водой.

Няня Ирина, вместо того, чтобы выслушать его, взяла его на руки и выбежала с ним за дверь.

Когда альде Аргирита взял его и согрел, Ника обнял печку, закрыл глаза и медленно и ласково сказал:

-Бабушка Ирина, разожги и маме костер, а то жара очень хорошая! Потом, заметив, как Ирина и ее мать Аргирита, также принесшая желтую восковую свечу, тайно перешептываются, он тихо спросил:

-- Да что же делать, -- сказала Ирино, -- со свечой?

-Я отнесу тебе огонь, леле, - ответила Ирина.

-А я, как согреюсь, пойду с Сорковой принести ему теплого хлеба, - пробормотал ребенок, дремлющий у печки, беспрестанно сжимая в правой руке пучок клюквы и базилика.

Но пока Аргирита говорила сама с собой погромче, думая, что ребенок уснул, Ника испуганно открыла свои голубые глаза, залилась слезами, вскочила с печки и закричала, не в силах сдержать плача:

-Няня Ирина, я не хочу, чтобы ты ее в яму сажал!... Зачем ее в яму сажал?... Она мне мать, а не она!... Я не хочу, чтобы она испачкалась. Ее глаза... Она ничего не делала... Если она будет бедной... когда я вырасту, она будет богатой... Я куплю ей шорты, платье и фартук... Дон не дай мне, папаша!.. Она не ходила в церковь, потому что была больна, няня Ирина... ты знаешь, как она ходила... знаешь...

Только после многих обещаний он успокоился, лег на край кровати рядом с печкой и, вздыхая, уснул, успев только есть «с мамой».

На следующий день все было для него оглушительно. Он молился, плакал, кричал, потому что папа не хотел его слушать. Они начали меня с моих ног в первую очередь. Напрасно он говорил всем: «Оставьте хотя бы до тех пор, пока не промокнет погост!», слыша, что земля из ямы тверда, как кость.

И с тех пор все смотрели на него плохо, особенно отец Тюдор. И из рук народных давно не брал ни прескуры, ни артоса.

А у матери Аргириты вместо девочки родились девочка и мальчик.