Дубовая рубаха "Глава двадцать третья"

В июне, без каких-либо объявлений о своем наступлении, в городе V воцарилось лето. Хилые кустики, одиноко торчащие то тут, то там, буквально в одну ночь удесятерились в объеме пышностью зеленых листьев. Природа торопилась взять своё и в этом стремлении к жизни, пренебрегала многим. Почки на кустарниках, заменявших здесь деревья, не набухали по весне, как то обыкновенно бывает в каком-нибудь есенинском стихе, а сразу прорастали листиками; нельзя было услышать здесь и звона апрельской капели, потому как снег настырно разлегшийся в улицах до самого мая, как-то внезапно исчезал, не тая, а словно тут же испаряясь. Зная о скорых заморозках, все кругом буйствовало, совершенно не стесняясь делать того, что природой не предусмотрено.

Так и в моих с Дашенькой отношениях проявилось нечто странное, и иной раз приходилось балансировать меж безумием и самым откровенным скотством. С наступлением лета, пришла пора и белых ночей. Проведя однажды лето в Петербурге, я понял, что об этом явлении там никто и понятия не имеет. Лично я даже не заметил, как белые ночи там начались и закончились. В городе V ситуация обстояла совершенно иным образом. Весь июнь и июль ночь даже и не думала опускаться на этот захудалый городок, в ясную же погоду, солнце уходя за горизонт в полночь, поднималось обратно часа через три, заливая все своим багряным светом. Дашенька совершенно не могла уснуть и смыкала глаза лишь после трех-четырех бессонных ночей, находясь в состоянии полнейшего бреда. Как бы мы не занавешивали окна плотными и не пропускающими света шторами, сколько бы ни пила она валерианы, ей ровным счетом ничего не помогало. Моя же забота и вообще беспокойство о её состоянии, лишь раздражали мою подругу, и она предпочитала страдать без сна, лишь бы я не трогал её лишний раз.

В состоянии же бреда, она могла выкинуть нечто такое, что сразу же напоминало мне о притоне и царящих там свободных нравах. Наши отношения из чисто платонических становились плотоническими и меня это чрезвычайно беспокоило. Демоны, от которых я казалось сбежал, снова настигли меня, но только в этот раз в выражениях их лиц было больше уверенности, так же, как и в тоне с каким они оглашали свой вердикт. Наша квартира постепенно наполнялась призраками, в которых я узнавал всех тех девочек с которыми обошелся ни самым лучшим образом. Совершенно обнаженные ходили они взад-вперед и останавливаясь на мгновение, смотрели на меня своими печальными лицами и тихо шептали – Мы любим тебя. Я сходил с ума и самое ужасное было в том, что со временем, Дашенька будто бы обратилась в одно из таких видений. Ничем не отличаясь от тех, кого я покинул год назад, она требовала от меня того же, что и они. Нагая, в вызывающей позе развалившись то на полу, то на диване, она ни говоря ни слова и лишь ехидно улыбаясь, манила меня к себе. Ее обнаженное девичье тело, оставаясь неподвижным, словно изворачивалось в каком-то танце похоти, и я бежал в ванную комнату, и запираясь там, подолгу держал голову под холодными струями воды, в попытке избавиться от разрывающих меня на части образов из прошлого.

Когда же бессонница окончательно разбивала Дашеньку, она могла по два дня кряду спать самым спокойным сном, давая возможность отдохнуть и мне. В один из таких дней, когда укутавшись в одеяло она крепко спала, мне пришло письмо от Катерины Викторовны, в силу своего содержания и тех обстоятельств в которых я находился, сильно меня поразившее.

Дорогой сынок,

Ты совсем позабыл о своей любимой матери, что, впрочем, и не удивительно, учитывая положение в котором ты находишься. Решив однажды навестить тебя, я обнаружила в твоей квартире очаровательную незнакомку, сильно смутившуюся моим визитом. Я не намеренна вдаваться в подробности, могу сказать лишь то, что и я была изрядно смущена тем видом, в котором застала её, но это ваши дела, никоим образом меня не касающиеся. Да и к чему мне распространяться об этом, если тебе и самому наверняка все известно от неё самой?

Хотела бы, но не могу сказать того, что твоя “идиллия” каким-то образом оправдывает то равнодушие с которым ты относишься к нашим с тобой взаимоотношениям, но зная твой упрямый и непростой характер, не буду ни в чем тебя обвинять, а то ты того и гляди уедешь из города, ничего мне не сказав.

Предугадывая имеющиеся у тебя вопросы, могу сказать, что в жизни моей все развивается самым наилучшим образом. По настоянию Семена Александровича я оставила службу и теперь веду самую праздную жизнь: посещаю театр время от времени; перечитываю полюбившиеся мне еще в юности романы и занимаюсь домашними делами. Видел бы ты нашу квартиру! Из отложенного за многие годы капитала я на досуге обставила её таким образом, что могу с уверенностью заявить, что это одна из самых очаровательных квартирок в V. Чего не скажешь о нашем театре. В нем нет ровным счетом ничего примечательного: декорации оставляют желать лучшего, а актеры, не совсем еще отрезвев после вчерашней попойки, играют из рук вон плохо.

По поводу же нашей квартиры у меня к тебе имеется один вопрос: “Будешь ли ты жить в ней?”. Если да, то переезжай как можно скорее, а нет, то я сдам её в наем. Дело в том, что в скором времени я съезжаюсь с Семеном Александровичем, но это разговор отдельный, который мне не хотелось бы затрагивать в этом письме. Поэтому настоятельно прошу тебя в гости, чтобы обсудить это с глазу на глаз. А теперь прощай и до скорой встречи.

Твоя любящая мать.

Я пробежал написанное несколько раз и прежде чем начать выстраивать предположения о том, какого содержания может быть этот важный для Катерины Викторовны разговор, представил её встречу с Дашенькой. Открывается дверь и нагая, по устоявшейся уже традиции, подруга моя выбегает в прихожую и натыкается там на совершенно неожиданного посетителя. Лица обоих женщин искажаются, и Дашенька бежит в комнату, чтобы укрыться от сверлящего взгляда моей матери, в то время как Катерина Викторовна должно быть порывается убежать прочь из этого дома, но поняв в чем дело, ожидает, когда неизвестная ей девчушка снова окажется перед ней, но в виде более подобающем. Но этого не происходит, моя подруга укутавшись в одеяло даже и не думает возвращаться обратно.

- Можно мне пройти? – спрашивает наконец Катерина Викторовна и услышав в ответ что-то похожее на одобрительное мычание, заходит в комнату.

Представив эту картину, я даже засмеялся и тут же стал собираться к матери. Уходя, я зашел к Александру Михайловичу и попросив его изредка навещать спящую Дашеньку, передал ключи от нашей квартирки.

Залитые солнечным светом улицы, им согретые и преображенные, наводнились людьми, покинувшими свои убежища и наслаждающимися столь редким, погожим деньком. Многие из прохожих были в таком виде, что я невольно ощущал себя Катериной Викторовной, встретившей впервые Дашеньку. Особенно касалось это молодых девушек, в их коротеньких, полупрозрачных, летних платьицах.

Улыбающиеся всем на свете шли они легкими походками своими и при одном взгляде на них на душе становилось как-то тепло и хорошо. Перемещаясь по улице группками, эти юные и очаровательные нимфы громко смеялись, чтобы привлечь к себе внимание юношей, украдкой на них поглядывающих. Скопив в себе за долгие зимние ночи неимоверное количество силы и энергии, люди совершенно ни о чем не задумываясь расточали её. Казалось, что всё здесь создано для любви, и ради неё одной помещено под этим высоким небом, совершенно пожелтевшим от солнца, и напоминавшем скорее бурную, широкую реку с золотыми водами.

Поддавшись общему настроению, я выпростав наружу свою закоченевшую душу, беззаботно шел по тротуару и наслаждаясь каждым мгновением, думать не думал о том, какой мне предстоит разговор. Быть может они намеренны жениться? Прекрасно! Кто как ни она заслуживает счастья? Но обособляя из общего числа людей свою мать, я невольно ловил себя на том, что его заслуживает каждый, и даже отец Дашеньки, и она сама, и я, и все эти прохожие. Улыбаясь и смеясь они проплывали мимо и мне самому хотелось смеяться, нечто во мне желало пуститься в пляс, но ощущение тревоги за мою подругу, спящую сейчас, когда все кругом живет, сдерживало эти порывы. От знания, что все летит к чертям собачьим, мне хотелось застрелиться, но это великолепное буйство красок и запахов, улыбок и мелодий, убеждало меня в том, что все разрешиться как нельзя лучше. И действительно о каком умирании могла идти речь, когда все кругом жило?

Катерина Викторовна заметно похорошела за то время, что мы не виделись, настолько, что в первые секунды я даже и не узнал её. В изящном, легком платье, лазурного цвета встретила она меня, и каким-то утонченным полупоклоном, которого я менее всего мог от неё ожидать, попросила войти.

Усадив меня за стол, она стала задавать кучу вопросов, и даже не дожидаясь ответа на них, рассказывала о чем-то своем. Вглядываясь в это помолодевшее и красивое лицо, я невольно улыбался, из-за чего Катерина Викторовна посчитала будто бы мне и дела нет никакого до её слов, словно я из вежливости молчу, а сам и не слышу ничего. И она журила меня за это, а я лишь смущался и даже не знал, чем оправдать своё поведение.

Но перемены произошли не только в её образе, кардинальным образом изменились и поведение, и характер, и даже сама манера говорить. В этой женщине узнавалась та девушка, чьи дневники я читал тайком, оставаясь дома совсем один. Не обремененная более заботой о хлебе насущном, Катерина Викторовна являла собой образ типичного аристократа, коих совсем не стало после семнадцатого года, как бы не пытались доказать обратного некоторые представители рода людского, в жилах которых течет не голубая, а зеленая, шелестящая бумагой кровь.

- А что такое, эта Дашенька? – спросила она и замолчала, чем придала веса этому вопросу, который в отличии от остальных не был прерван её рассказами.

- Эх, мама, я и не знаю, честное слово не знаю, - ответил я, спущенный с небес на землю и начал рассказывать о всем том, что меж мною и Дашенькой происходило.

Удивительно, но какими бы тяжелыми ни были все те подробности о которых я говорил, на душе у меня с каждой секундой становилось все отраднее. То ни были жалобы, коими я досаждал Александру Михайловичу, ставшему членом нашей странной семьи, и поэтому потерявшему всякое значение третейского судьи. Разговаривая с ним, я словно бы размышлял вслух с самим собой, что не приносило совершенно никакого результата. Катерина же Викторовна была человеком со стороны, и на её суждения, я возлагал большие надежды.

Выслушав меня, она лишь ласково улыбнулась.

-А я то думала, что все намного страшнее, - проговорила моя мать и замолчала, словно дожидаясь реакции на эти слова.

- Я не совсем тебя понимаю, мама. О чем ты говоришь?

- Дело в том, мой милый, что вы совершенно друг друга не любите. Она, как и многие женщины, любит скорее себя, и посредством этих причуд, хочет убедится, что ты именно тот, чья реакция на её поступки, оправдает возложенные на них надежды. Но ты вел себя так, как считал нужным и теперь она в своего рода отчаянии, если можно применить это слово к людям вашего возраста. Она больше не надеется на тебя, ты её разочаровал и Дашеньке остается лишь вытягивать из тебя все соки. Могу поспорить, что тебе закатят скандал по твоему приходу домой. Попомни моё слово, если твоя Дашенька проснется, и проснется задолго до твоего прихода, то сцена меж вами неизбежна. Она сделает все возможное, чтобы связать твоё отсутствие с предчувствием о скорой разлуке, в которое она тебя посвящала, тем более, что сделать это до смешного просто.

- И что же мне делать?

- Совершай как можно больше ошибок. Дашенька их желает, а еще страстнее она жаждет прощать тебе их.

- Но для чего? – я совершенно не мог понять к чему клонит Катерина Викторовна.

- Для того чтобы казаться великодушной. Стоит отдать тебе должное, упрямство с которым ты отказывался признавать её порочность, сыграло свою роль.

Дашенька более не хочет думать о себе плохо, теперь она убеждена в обратном. Она ждет от тебя зла, чтобы через него до конца уверовать в собственную непогрешимость. Ты для неё – образец порядочного человека, но она провоцирует тебя, чтобы по лестнице из твоих ошибок вознестись над всеми людьми. Мои слова кажутся странными, но если она действительно столь взбалмошна как ты описал, то именно такие мысли посещают её голову.

Я ничего не мог ответить. Будто бы находясь во сне, где странные, преображенные воображением люди, говорят с тобой о вещах абсурдных и нелепых, я ждал, что подует ветер, и Катерина Викторовна рассыплется как карточный домик. Но этого не происходило, и я не спал, а значит нужно было как-то поддерживать разговор.

- Ты будешь его женой? – спросил я прямо и нагло, чтобы ввести Катерину Викторовну в состояние, схожие с моим.

- Да, - ответила она и потупилась.

- Это же замечательно! – воскликнул я и вскочив со стула, обнял Катерину Викторовну.

Она плакала, но не так как то бывало с ней во времена моего детства, а по-новому, от радости, и от облегчения, что её счастье, которого она боялась, зная мой характер, получило благословение. Ведь только в тех семьях, где царит настоящая любовь, не только родители благословляют детей, но и дети родителей.

- Так ты вернешься домой? – спросила она наконец успокоившись.

- Не могу. Здесь и раньше все было для меня чужим, а теперь и вовсе какое-то место, которого я не помню.

- Тогда я буду сдавать её, а вырученные деньги отдавать тебе. Никаких протестов не приму, так будет правильнее, деньги тебе нужнее чем мне.

Мы еще поговорили немного и горячо попрощавшись, расстались. Ощущение уверенности в том, что события развиваются самым правильным образом, не покидало меня всю дорогу. И окруженный соблазнительными девушками, в одеждах, подчеркивающих красоту их тел, опьяненный их улыбками и звонким смехом, я совсем позабыл о том куда иду. Настолько, что казалось мог пройти мимо дома, в котором помещалась наша маленькая квартирка и уйти далеко за пределы города V.