Дубовая рубаха "Глава тридцать седьмая"

Прошло несколько месяцев с того самого вечера, и в жизни моей будто бы ничего и не происходило. Дашенька простила меня, и даже посмеялась над тем как я мог так переживать из-за поцелуя какой-то маленькой девчушки. С Полиной я практически не виделся, потому как она была в постоянных разъездах с родителями, и лишь изредка в письмах от Катерины Викторовны можно было увидеть небольшую ей сделанную приписку. И если после отъезда смущавшего меня Александра Михайловича все как бы выровнялось, то теперь и вовсе ничего кроме радости и блаженства я не испытывал, оттого и память была лишена всякого питания, а способность к размышлениям как-то совсем ослабла.

В V чувствовалось приближение весны. В воздухе запахло сыростью, а на небе, вечно темном зимой стало время от времени появляться яркое солнышко, и с каждым днем оно все более задерживалось на нем, прежде чем исчезнуть за горизонтом. И хотя старушка зима еще и не думала сдавать свои позиции, не давая солнечным лучам ни снега растопить, ни прогреть морозный воздух, на улицах уже можно было повстречать идущих без шапок и в распахнутых пальто людей.

В один из таких прекрасных, светлых дней, возвращаясь из училища, я повстречал своего старого, еще по притону, знакомого. Он бы может и не заметил меня, в настолько ошалелом состоянии находился, но я радуясь всему на свете отдернул его, хотя и не имел никогда такой привычки. Повернув свое испуганное лицо ко мне, после того как я хлопнул его по спине, Юрка, казалось долгое время пытался сообразить, что произошло и по чьей вине. Он будто бы и не узнал меня, но потом пришел в себя и даже улыбнулся мне, какой-то вымученной, неприятной улыбкой. После слов приветствия я предложил зайти в пивную и немного поболтать, на что он с большой охотой и даже каким-то болезненным восторгом согласился.

Денег при нем не оказалось, и платить за все пришлось мне, что совершенно не мешало моему знакомому пить за пятерых. Юрка трясся всем телом, жадно проглатывая одну кружку за другой. Наблюдая за этим юным, и еще в общем-то свежим лицом, я тем не менее не мог отделаться от ощущения, что сижу за одним столом с покойником, настолько от моего компаньона веяло каким-то внутренним разложением и разрушением.

- А Валька ты помнишь? – спросил он после того как утолил свою похмельную жажду.

- Пимкиного друга что ли, который скелетами все обои у нас тогда изрисовал?

- Его самого, - подтвердил Юрка – сидит наш художничек, и Пима вместе с ним.

- Как же так?!

- А вот просто. Напились они как-то с одним пареньком, но ты его не знаешь и пошли на улицу чудить. В начале Пима и тот другой, Валька избили, в кровь всего исколотили. А тут как на грех какой-то пьянчужка пришелся, то ли домой шел, то ли еще куда топал. Валек его приметил, и с обиды видимо набросился на старика, да и давай его тузить. Те двое тоже подключились, ну и до полусмерти его оприходовали. А Валек-то совсем дурной в последнее время стал, достал он ножичек и вырезал на лбу у пьянчужки имя свое, в таком виде они его и оставили.

Пима со своим другом пошли дальше пить, а Валек к пассии своей заявился, среди ночи-то. Она ему и открывать не стала, а он воет зверем, в двери колотит, соседи-то недолго думая участкового вызвали. А тот как нашего художничка увидал, так сразу его в отделении и отвел, где тот все и выложил. Хватились старика, а тот уже помер давно.

Это известие привело меня в полное смятение, а Юрка сделав глубокий глоток, продолжил.

- А там уже известное дело, следствие началось, свидетелей вызывали и тому подобное. Тот третий как протрезвел и осознал все, так сразу же в детство впал, спекся одним словом, в игрушки теперь играет, а Пиму и Валька под суд отдали. Ну а пока вся эта каша заваривалась, художничек наш еще погулять успел, в школу ходил, гулял даже, это по закону так полагается вроде бы, что пока следствие идет, свободы не лишают. А он совсем видать рассудок потерял, и еще кой-чего наворотил. То одного ножичком пырнет, то другого, одним словом, с ума сошел. А теперь вот сидят оба, по пятнадцать лет им дали насколько я знаю, а того третьего лечат, да только зазря как мне кажется, совсем уже без головы человек.

Меня словно холодной водой окатили. Как же моя идиллия могла сосуществовать с подобными зверствами, как все это могло происходить в один и тот же момент? И кто бы мог подумать, чтобы Валек да на подобное пошел? Всегда тихий, такой приветливый и добродушный, а тут взял и человека убил, да еще и ножиком ему на лбу им свое выцарапал? Откуда же в нем столько жестокости взялось? И получается ведь, что не раскаялся ни на секунду, потому как взял потом и этим же самым ножиком других резал. Не всегда же он в пьяном виде был, соображал же, что делает. Да и как Юрка мог так спокойно обо всем этом рассказывать? Неужели он не думал, что подобное и с ним произойти может, от вина ведь добра не жди!

Мы разошлись, но я все не мог выпустить этого из головы и все пытался как-то оправдать Валька. А может он в состоянии аффекта других-то резал? Пришло к нему осознание, что терять уже нечего, вот и взбеленился парень. Нет, не может этого быть, а если и возможно, то слишком уж страшно. Все дозволено и головы с плеч! И это за свободу почитается, как же это ужасно. Нет, невозможно. Я отбросил эту мысль в сторону и тут же вспомнил его мать. Вечно пьяная, мужа нет, живет с точно таким же выпивохой, а на руках двое детей. А я больше ничего об этом и не знал, да и не спрашивал никогда. А кто спрашивал, всем наплевать было. Выходит, что сами мы и виноваты. Мы ему второй семьей были, а меж нами ничего окромя цинизма и не было. Все идейки какие-то шальные и надменные, мол все мы в могилу сойдем и ничего уже не будет, а раз так, то живи как хочешь и не слушай никого, а дома, вечно пьяная мать со своим любовником, да братик, всеми забытый и голодный. В притоне – безразличие к жизни, упадок и разврат, дома же – медленная смерть и разложение, а тут еще и вино рекой льется. Вот и спятил Валик! Ах если бы все вернуть! Если бы вместо бутылки руку помощи ему протянуть, и спросить у него “что на душе у тебя, друг?”, а не забивать ему голову речами о “бесполезном и жалком существовании людском”. Он ведь совсем еще ребенок, а разрушения этого в нем может уже не предотвратить. Какими же мы все были дураками!

Домой я пришел совершенно разбитым. Солнце как-то разом потухло, да и все вокруг как-то разом поблекло. Меня встретила Дашенька, в последнее время она приходила домой совсем рано, что, пожалуй, и было основанием всего моего счастья, но сегодня я и значения этому не придал. Я с ходу рассказал ей обо всем.

Она выслушала и стала жалеть меня (не меня жалеть надо было!!!), убеждала в том, что я ни в чем не виноват. Вот увидишь, через пару лет его отпустят и заживет он новой жизнью, - повторяла она, но казалось, сама этому не верила. Потом она вдруг вспомнила про записку, оставленную мне Катериной Викторовной. Я решил её прочесть, чтобы хоть как-то развеяться. В послании сообщалось, что их путешествие подошло к концу, и что теперь они, как и прежде будут рады моим визитам. Как бы я обрадовался этому письму, не повстречайся мне Юрка. Уж непременно бы к ним пошел, но сегодня никак не мог.