Тот, кто ждет

Меня зовут Игорь, мне пятьдесят два. И я сломался. Не физически, нет — тут я еще кремень, могу и мешки таскать, и за рулем сутки провести. Сломался внутри. Год назад от меня ушла жена, с которой прожили четверть века. Сказала, что я стал «душным», «предсказуемым», «человеком-функцией». Вслед за ней с работы «ушли» меня — молодой и зубастый начальник ясно дал понять, что мой «советский опыт» никому больше не нужен. Я остался один в пустой московской квартире, где даже эхо казалось упреком. И тогда я вспомнил про дом.

Дом бабки в Тверской области, в деревне, названия которой уже и на картах-то нет. Я был там пацаном, лет в шесть. Помню только запах яблок, парное молоко и добрые бабкины руки. Деда Игната не помню совсем, он будто стерт из детской памяти, и родители о нем никогда не говорили. Решение пришло само: уеду туда на все лето. Никаких звонков, никакого интернета. Только лес, речка и работа руками. Я хотел не просто сбежать, а доказать себе, что я еще на что-то годен. Что я мужик, а не офисный планктон на пенсии.

Деревня оказалась мертвее, чем я думал. Покосившиеся срубы с пустыми глазницами окон. Мой дом стоял на отшибе, черный, вросший в землю. Крапива поднялась до самой крыши, а в воздухе висела такая тишина, что звенело в ушах. Эта тишина не успокаивала, она давила, наблюдала.

Первые дни я работал как одержимый. Вырубил бурьян, вставил новые стекла, перебрал прогнившее крыльцо. Я валился на старую койку и засыпал мертвым сном, убаюканный собственной усталостью. Я чувствовал, как городская шелуха сходит с меня, и почти был счастлив. А потом началось.

Сначала — по мелочи. Оставлю топор у крыльца — утром нахожу его у колодца. Закрою плотно дверь в сени — ночью она оказывается приоткрытой, и холодный сквозняк гуляет по дому. Я списывал все на свою усталость и рассеянность. Мозг, измученный стрессом, играет злые шутки. Так я себе говорил.

На четвертую ночь я проснулся от холода. Одеяло лежало на полу, аккуратно сброшенное. И я услышал звук. На чердаке. Кто-то медленно, тяжело тащил что-то по полу. Не шаги, а именно волочение, будто мешок с песком. Шорк... пауза... шорк... Я лежал, обливаясь холодным потом. На чердак вела лестница с улицы, а люк был заперт на ржавый амбарный замок, который я сам проверял. Звук прекратился так же внезапно, как и начался. Утром, вооружившись кочергой, я полез проверять. Замок висел на месте. Пыль на полу чердака была нетронута, девственно-серая, словно здесь не бывали десятилетиями. Но в дальнем углу я заметил кое-что новое: на старом бабкином сундуке сидела мертвая ворона со свернутой шеей.

Страх — липкий, иррациональный — впервые за много лет пробрался мне под кожу. Я пошел к единственной жилой избе в деревне, где доживала свой век баба Нюра. Выслушав мой сбивчивый рассказ, она долго молчала, глядя в стол своими выцветшими глазами.

— Не принимает он тебя, Петрович, — наконец прошамкала она. — Кровь чует. Игнатову кровь.

— Кого, «его»? Баб Нюр, что за сказки?

— Не сказки это. Хозяин тут есть. Не домовой, тот добрый. А этот — Дворовый. Он старше дома этого, старше деревни. Деда твоего, Игната, он сгубил. Твой дед мужик был крутой, жестокий. Пил много, бабку твою бил. Решил он, что один в доме хозяин должен быть. Поймал кота черного, в мешок — и в дальнем сарае живьем закопал. Жертву принес, думал, Дворового изведет. А только хуже сделал... Той же ночью пропал. Нашли через три дня в том же сарае. Будто волки драли. А на деревне говорили — с крыльца пьяный упал. Врали все, боялись.

От ее слов у меня застыла кровь в жилах. Дальний сарай. Он стоял у самого оврага, почти полностью сгнивший. Я не собирался туда идти. Честное слово, не собирался. Но к вечеру какая-то злая, упрямая сила потянула меня туда. Мужик я или нет?

Дверь, заколоченная ржавыми гвоздями, поддалась с третьей попытки. В нос ударил омерзительный, тошнотворно-сладкий запах. Запах старой смерти. В луче фонарика я увидел земляной пол, а в центре — неглубокую яму. Из нее торчали истлевшие остатки сапога, а рядом белели кости. Но не это было самым страшным. Поверх костей лежал клок седых волос и ржавый нательный крестик. И я понял: баба Нюра не соврала. Дед не упал с крыльца. Его притащили сюда.

И тут за спиной, у самого входа в сарай, раздался тихий смешок. Не человеческий. Низкий, булькающий, полный злобы и торжества. Я обернулся так резко, что хрустнула шея. В дверном проеме на фоне заката стояло оно. Ссутулившееся, темное, непропорционально длинное. Оно было сложено из теней и старой ненависти. Я не видел лица, только два тусклых огонька, горящих там, где должны быть глаза.

Я не помню, как закричал. Не помню, как добежал до дома, как забаррикадировал дверь старым комодом. Всю ночь оно было снаружи. Оно не ломилось. Оно играло. То заскребется в окно, будто мышь. То тяжело вздохнет у самого крыльца, пахнув в щели могильной сыростью. А потом оно начало говорить. Тихим, шелестящим шепотом оно звало меня по имени. Не моим.

— Иг-на-ат... Вы-хо-ди...

Оно думало, что я — это он. Или ему было все равно. Та же кровь, тот же род. Под утро, когда его шепот стал невыносимо громким, я услышал другой звук. Тоненький, жалобный плач ребенка у самой двери. И на секунду мой затуманенный ужасом разум дрогнул. А потом я понял, что в мертвой деревне не может быть детей.

Я досидел до рассвета с двустволкой в руках, которую нашел в чулане. С первыми лучами солнца все стихло. Не собирая вещей, не закрывая дом, я выскочил на улицу, добежал до машины и рванул прочь.

Я снова живу в Москве. Днем я работаю, хожу в магазин, даже пытаюсь улыбаться. Но каждую ночь, засыпая, я снова оказываюсь там. Я слышу, как оно волочит что-то по чердаку, как скребется в стену и шепчет чужое имя моим голосом. Я просыпаюсь в холодном поту, и мне кажется, что в темном углу моей современной, безопасной квартиры кто-то стоит. Кто-то ссутулившийся, непропорционально длинный. И ждет. Он ведь Хозяин. А хозяева никогда не бросают свое имущество.