Деревня, присосавшаяся к сырой челябинской земле, гнила заживо. Покосившиеся избы, словно старики со сведенными челюстями, молча смотрели на мир пустыми глазницами окон. Сердцем этой гнили был двор на самом краю, где в землю вросла хата Лены и ее бабки. А посреди двора, как открытая рана, зиял черный провал высохшего колодца. Старики шептались, что не вода ушла, а нечто на дне проснулось от голода и выпило ее до капли.
Каждое утро, по серой кромке рассвета, Лена шла за водой. Коромысло давило на худые плечи, а ноги вязли в раскисшей тропе, что змеилась к реке. В то утро туман был густой и липкий, как паутина. Он сожрал все звуки, и из этой молочной тишины вышли тени. Лена не запомнила их лиц, только вонь дешевого спирта и гнилых зубов. Они молча втоптали ее в холодную прибрежную грязь. Она не кричала. Только смотрела в пустое белесое небо, и что-то внутри нее оборвалось, ухнув в ту же черную бездну, что и их колодец.
Она вернулась в деревню, но это была уже не Лена. Пустая оболочка с выцветшими, мутными глазами. Днями она сидела у колодца и шептала что-то его темной глотке. А бабка, похожая на сухой корень мандрагоры, перестала ходить в церковь. Она тоже сидела у колодца, но молчала, лишь ее губы беззвучно двигались, сплетая невидимую пряжу древних проклятий.
С первыми заморозками Лена ушла к реке и не вернулась. Бабка на похоронах не плакала, лишь смотрела на свежий холмик сухими, горящими глазами. Через год схоронили и ее. И тогда на деревню опустилась настоящая, непроглядная ночь.
— Слыхал, Витька? — Степан, его сосед, мелкий, суетливый мужичок, заскочил в избу без стука, прижимая к груди шапку. — У Митрича ночью опять скреблись. Говорит, будто когтем по стеклу.
Витька, кряжистый бобыль, доживавший свой век в одиночестве, лишь хмыкнул, помешивая угли в печи.
— Ветер это, Степан. Да мыши под полом. У тебя от страха скоро куры нестись перестанут.
— Какой ветер! — зашептал Степан, оглядываясь на дверь. — А Федьку как третьего дня схоронили? Спал и не проснулся. А лицо... лицо будто весь страх мира увидело! И на шее две дырочки, как от иголки...
— Тьфу ты, — сплюнул Витька. — Бабьи сказки. Наслушался своих старух. Меньше пить Федьке надо было.
Но каждую ночь становилось хуже. Скрежет сменился глухими, настойчивыми ударами в окна и двери по всей деревне. Люди заколачивали ставни, подпирали двери, но стук проникал внутрь, селился в головах, высасывая разум.
Через неделю Степан прибежал снова. Он был белый как полотно, глаза его метались по избе.
— Она к нам приходила, Витька! — задыхаясь, прохрипел он. — Жена видела... Тень в окне. Старая, сгорбленная... Как бабка Ленина! Глянула, и жена в крик! Я к окну — а там никого, только на снегу... следов нет!
Витька нахмурился, отложив топор, который точил у печи. В голосе соседа звенел неподдельный ужас.
— Успокойся, привиделось твоей паникерше.
— Ничего не привиделось! — взвизгнул Степан. — Она ищет! Она голодная! Говорят, бабка перед смертью душу тому, кто в колодце сидит, продала! За силу, за месть!
Это было уже слишком. Витька вскочил, схватив соседа за грудки.
— А ну пошел вон из моей избы, паникер! Неси свою чушь в другое место! И передай своей нечисти, если встретишь, — пусть ко мне сунется! Я ей этим топором быстро упокой выпишу!
На следующее утро Степана нашли в его доме. Он лежал на полу, свернувшись калачиком, с той же гримасой смертного ужаса на лице. И на его шее темнели две аккуратные точки.
В ту ночь Витька не спал. Он запер дверь на тяжелый засов, занавесил окно тулупом и сел у печи с заряженным солью ружьем. Вьюга за окном выла, как тысяча голодных волков. И сквозь этот вой он услышал тихий, почти ласковый стук в дверь.
— Витюша... открой, — раздался за дверью знакомый, скрипучий голос бабки Лены. — Холодно мне, милый... Пусти погреться.
Кровь застыла у Витьки в жилах.
— Убирайся, тварь! — прорычал он, вскидывая ружье. — Знаю я тебя!
— Глупый... — прошелестел голос, и в нем уже не было ничего человеческого. — Дверь меня не остановит.
Раздался треск, и доски двери, толстые, дубовые, выгнулись внутрь, будто их продавил кто-то неимоверно сильный. Засов жалобно скрипнул и согнулся. Витька выстрелил. Грохот на миг оглушил его, соль разнесла щепки по избе. Но когда дым рассеялся, он увидел, что в проломе стоит она.
Сухая, сморщенная, в своем вечном темном платке. Ее глаза горели красным в полумраке избы.
— Кто ты?! — закричал Витька, пятясь к печи и хватаясь за топор.
Она сделала шаг, не коснувшись пола. Ее губы растянулись в жуткой беззубой улыбке, обнажая два тонких, острых клыка.
— Мы — жажда, — прошипела она голосом, похожим на шорох сухой листвы. — Колодец долго был пуст. Девочка наполнила его горем и слезами. Это был хороший дар. Он пробудил нас.
Она двигалась на него, медленно, неотвратимо, как сама смерть.
— Старуха отдала нам свою оболочку за право мстить. А теперь... мы пьем.
Витька с диким ревом бросился на нее, взмахнув топором. Но она с неестественной скоростью уклонилась, и топор лишь высек сноп искр из печной кладки. Скрюченная, костлявая рука схватила его за горло. Хватка была железной. Она подняла его в воздух, как перышко.
— Глупый, глупый Витька, — проскрипела она ему прямо в лицо, и он почувствовал могильный холод, идущий из ее нутра. — Ты кричал громче всех. Такие всегда самые сладкие.
Он забился, пытаясь вырваться, но силы стремительно покидали его. Она наклонилась, и он почувствовал острую, ледяную боль в шее. Мир перед глазами начал меркнуть, превращаясь в красное марево. Он чувствовал, как жизнь, теплая и густая, толчками уходит из него, а взамен в вены вливается вечный холод и пустота.
Она пила долго, жадно, с утробным, чавкающим звуком, и ее высохшее тело наливалось силой. Когда она отшвырнула его обескровленный труп, за окном уже забрезжил рассвет. Она была пьяна от свежей крови и на мгновение замешкалась, наслаждаясь силой.
И тут раздался первый, надрывный крик петуха.
Ее скрючило, будто от удара молнии. Она издала шипящий, полный боли и ярости вопль. Кожа на ее лице и руках пошла трещинами, как высохшая глина. Она рванулась к выбитой двери, но ноги уже не слушались. Первый луч солнца, коснувшийся ее, превратил шипение в камень.
Когда перепуганные соседи осмелились войти в избу Витьки, они увидели жуткую картину. На полу лежал его иссохший труп с застывшим на лице ужасом. А над ним, в шаге от порога, застыла она — уродливая статуя из праха и ненависти, с лицом, обращенным к спасительному солнцу, до которого она не успела дотянуться.
Колодец во дворе по-прежнему пуст. Но теперь все в умирающей деревне знали, что он не высох. Он просто ждет, когда его снова наполнят горем.
