https://dzen.ru/id/6831c07336caa62da841ac34 - МОЙ КАНАЛ. ( Читайте, подписывайтесь, делайте комментарии, ставьте лайки, рассылайте ссылку на канал своим друзьям, знакомым, родственникам, распространяйте на всех площадках интернета).
«ТЁМНЫЙ АНГЕЛ. ТРАКТАТ О СОЛИ И КИНОВАРИ»
Пролог. Кабинет Курьёзов
Пыль танцевала в сполохах света от единственного чердачного окна, разбитого и заклеенного жёлтой газетной бумагой. Профессор Леонид Ильич Воронцов, историк-архивист, отложил в сторону потрёпанный фолиант и потянулся к сундуку. На его крыше, выжженные калёным железом, угадывались инициалы: N.O.C. Скрип железных петель прозвучал как стон ушедшей эпохи.
Внутри лежало не приданое. Здесь, упорядоченное безумным или гениальным умом, хранилось наследие. Чертежи механизмов, чьи шестерни и маховики опережали время на столетие. Испещрённые формулами листы, где знаки интегралов соседствовали с алхимическими символами. Партитуры, от взгляда на которые по спине бежал холодок — ноты слагались в диссонирующие, нечеловеческие аккорды.
А на самом дне, завёрнутый в сафьяновую кожу, лежал трактат без начала и конца. На его корешке было вытиснено: «Соль и Киноварь». Воронцов раскрыл его. Чернила на пожелтевшей бумаге то чернели, то отливали багрянцем. Он начал читать — и воздух вокруг застыл. Пыль перестала кружиться. Он уже не видел чердака. Перед его мысленным взором воссоздался Петербург, дикий и блистательный, и она — та, чьи инициалы красовались на сундуке. История закрутила его в своем вихре, и он провалился в прошлое.
Часть первая. Графиня-Адепт и Разумный Гомункулус
Санкт-Петербург времён Екатерины Великой был городом-тиглем, где сплавлялись воедино рационализм и безумнейшие суеверия. Но для графини Анастасии Дмитриевны Орловой-Черкасской весь мир был тиглем, а она — алхимиком, жаждущим докопаться до сути.
Её имение под Петербургом напоминало не столько усадьбу, сколько лабораторию сумасшедшего гения. В оранжереях, помимо роз, зрели белладонна и мандрагора; в мастерских местные умельцы, тыча пальцами в чертежи, собранные ею по всему свету, пытались собрать диковинные «эолипилы», извергавшие пар со свирепой силой. Но сердцем её владений была библиотека-лаборатория, где книги о мистике и различные научные труды, реторты соседствовали с фолиантами Вольтера и Сен-Мартена.
Её воспитатель, Иван Степанович Громов, старый энциклопедист, с ужасом наблюдал, как его юная питомица, это хрупкое создание с лицом херувима, отмеряет серу и селитру.
— Настасья Дмитриевна, зачем вам эти тёмные искусства? — вздыхал он. — Существует прекрасная, ясная химия господина Лавуазье!
— Лавуазье отрицает чудо, — парировала она, не отрывая взгляда от марева над колбой. — А я, Иван Степанович, жажду чуда. Меня не интересует, из чего состоит мир. Меня интересует, из чего состоит душа. Можно ли её взвесить? Осветить? Создать заново, свободной от греха и глупости? Я назову его Рациональный парень — Разумный Гомункул.
— Душа не материальна! Её нельзя создать в реторте!
— Всё, что существует, можно измерить и воссоздать, — холодно отвечала Настасья. — Я докажу это.
Контрастом ей в доме жила юная Серафима — Сима, дочь прачки, взятая графиней из прихоти под покровительство. Простая, богобоязненная девушка с лучистыми глазами, она стала для Настасьи живым воплощением той «соли» — твёрдого, простого духа, который та в своей гордыне пыталась превзойти.
— Ваша светлость, о душе надо молиться, а не взвешивать её, — робко говорила Сима, помогая Настасье разбирать книги.
— Молитва — это монолог, Сима. А я жажду диалога, — отвечала графиня.
Однажды на балу у Воронцовых, измученная пустотой света, она вышла на балкон. Рядом с ней возникла тень.
— Скучаете, мадемуазель? — голос был низким, обволакивающим, с благородным акцентом.
— Да скучаю, скучаю по чему-то настоящему, месье.
— А что для вас настоящее? Боль, что очищает? Страсть, что преображает? Сила, что стирает границы между духом и плотью?
Она обернулась. Перед ней стоял человек неземной, античной красоты. Тёмные волосы, идеальные черты, и глаза — глаза цвета старого золота, глубокие и пустые, словно в них отражались все костры инквизиции.
— А вы разве знаете, что это такое?
— Я знаю всё, что было, есть и будет, мадемуазель Орлова. Всё, кроме скуки. Люсьен де Валуа, герцог д’Амон, к вашим услугам.
Часть вторая. Противоположный Союз
Герцог д’Амон стал для Настасьи тем, кого она жаждала найти — Великим Адептом, Учителем. Он не соблазнял её богатством или властью. Он соблазнял её Знанием.
Однажды в её лаборатории он одним точным движением добавил в её тигель крупинку неизвестного вещества. Смесь вспыхнула ослепительно-зелёным пламенем, и на дне сосуда остался маленький, идеальный слиток золота.
— Как? ...
— Я просто показал материи её истинную волю, — улыбнулся он, и его улыбка была леденяще прекрасна.
Он водил её не по трущобам, а по лабиринтам мировой истории, представляя её как грандиозный алхимический процесс.
— Видишь ли, Анастасия, Крестовые походы — это дистилляция веры, возгонка фанатизма. Возрождение ферментации духа, брожение в поисках формы. А ваша эпоха — стадия разделения, где «сера» разума отделяется от «соли» веры. Мне нужен Философский камень, чтобы завершить своё дело - Создать свой Мир. И началом этого мира станешь ты.
Его любовь к ней, была не страстью, а мистическим браком, противоположным союзом— соединением противоположностей. В его объятиях она чувствовала, как её ум пронзают осколки абсолютного знания, а душа, отдавая крупицы своей божественной искры, становится холоднее и твёрже. Она преображалась, и старый Громов с ужасом видел, как меркнет свет в её васильковых глазах, сменяясь нечеловеческим, холодным блеском.
Забеспокоился и молодой капитан Пётр Ржевский, питавший к графине нежные чувства. Прагматичный воин, он навёл справки.
— Графиня, этого герцога никто во Франции не знает! Его бумаги безупречны, но он — призрак!
— Вы плохо искали, Пётр Алексеевич, — холодно отрезала она.
— Он смотрит на вас не как мужчина на женщину, а как алхимик на редчайший реагент!
Последней каплей для Громова стала книга, найденная в библиотеке Настасьи —«Тени света» с маргиналиями, сделанными её рукой и рукой… другого. Чернила этих записей временами казались чёрными, временами — тёмно-багровыми. Он увидел схемы ритуалов и имя: «Амаимон».
В отчаянии Громов пошёл к своему другу, отцу Александру, иеромонаху-богослову. Выслушав, тот побледнел.
— Амаимон — один из королей Ада. Твоя графиня заключает договор. А этот герцог… он не посланник. Он и есть Князь. Он предлагает ей своё сотворчество, но цель его — не новая вселенная, а власть над этой. Душа, добровольно отрёкшаяся, даст ему силу, равную силе Творца.
Часть третья. Рубедо
Ночь на Ивана Купалу. Глухая часть парка, древнее капище. Воздух гудел, насыщенный мощью, которую нельзя было назвать божественной.
Настасья стояла в центре каменного круга в багровом одеянии. Перед ней — Люсьен. Его тень от двух лун (вторая, кровавая, висела в зените) была не человеческой — огромной, рогатой, с когтистыми крыльями. Ритуал достиг стадии Рубедо — кроваво-красной, кульминационной.
Из-за деревьев, превозмогая леденящий ужас, за ними наблюдали Ржевский, Громов и отец Александр, приведённый старым учёным. Внезапно из кустов вырвалась Сима — её любовь и тревога за графиню оказались сильнее страха.
Люсьен простёр руку, чтобы принять душу своей сотоварщницы. И в этот момент отец Александр вышел вперёд. Он не кричал, не угрожал крестом. Он заговорил на языке противника.
— Ты говоришь о свободе, но предлагаешь лишь иное рабство — рабство у собственного «Я», возведённого в абсолют! Ты не творец, Люцифер. Ты — Великий Разделитель! Ты не соединяешь, а разрываешь душу на части!
Ржевский, видя, что слова не действуют, выхватил пистоль. Выстрел грянул, как удар молота по наковальне. Пуля прошла навылет, не причинив вреда, но священное безумие ритуала было осквернено.
Настасья стояла на пороге. Перед ней было два бессмертия: бессмертие чистого Разума, власти и знания, что сулил Люсьен, и бессмертие жертвенной Любви, о котором кричала, рыдая, простолюдинка Сима.
И она увидела истинный облик того, кого полюбила — не великого адепта, а коллекционера душ, вечного скитальца, обречённого на жажду власти, которую он никогда не сможет утолить.
— Я беру свой договор назад! — крикнула она, и в её голосе звучала не ярость, а величайшая ясность. — Я принадлежу только себе!
Она вырвала из-за пазухи маленький серебряный кинжал — подарок Ржевского, символ простой человеческой заботы — и повернула его остриё на себя. Это был не жест отчаяния. Это был величайший акт алхимического мастерства — разрушение сосуда, чтобы остановить реакцию, грозившую поглотить всё. Активнейшее действие самоограничения.
Лезвие вонзилось в грудь. Раздался оглушительный рёв — звук ломающихся миров. Тень исчезла. Люсьен де Валуа стоял бледный, впервые выглядевший не всемогущим демоном, а обманутым игроком, проигравшим главную ставку в вечности.
— Ты... обманула меня... — прошипел он с нечеловеческой, вечной обидой и растаял в воздухе.
Эпилог. Альбедо
Прошло пять лет. Графиня Орлова выжила. Рана была страшной, но не смертельной. Однако что-то в ней перегорело навсегда. Исчез тот пытливый, демонический огонь. Она стала спокойной, тихой, занималась благотворительностью, ухаживала за больными.
Она больше не занималась алхимией. Иногда по ночам она выходила в сад и садилась за клавесин. Но играла она теперь только простые, грустные мелодии.
Она спасла свою душу, заплатив за это потерей самой яркой своей части. Она победила Князя Лжи, но он навсегда оставил на ней свою метку — печать вечной, благочестивой тишины и тихой, никому не видимой тоски по тому всепоглощающему пламени познания, что она однажды ощутила.
Профессор Воронцов оторвался от рукописи. Сердце бешено стучало. За окном шёл снег — чистый, белый, бесконечно печальный. Стадия Aльбедо. Обеление.
Он больше не был коллекционером курьёзов. Сидя в пыли на холодном чердаке, он понял. Её победа, победа графини, была не в том, что она стала святой. Её Делание завершилось. Она не стала Богом. Не стала Дьяволом. Она совершила самое невозможное — прошла через горнило всех искушений, познав всё и отказавшись от всего, чтобы остаться Человеком. Её «Киноварь» — пытливая, гордая душа — была очищена в пламени и вернулась к своей «Соли» — к простому, человеческому уделу. Но это уже была не наивная простота Симы. Это была трагическая, победная простота того, кто знает цену всему и добровольно выбирает малое.
И, возможно, мысль учёного, именно в этом и заключается итог всей нашей алхимии — личной и исторической. Превратить себя не в золото, а в чистейшую, прозрачную, кристаллическую соль — вкус вечности на устах бренного мира.
Он аккуратно закрыл трактат. Рукопись была прочитана. Работа только начиналась, всё было впереди!
