Зеркало Тоски

Челябинск встретил их не приветливым шумом большого города, а удушливой тишиной окраинной панельки, что давила тяжелее, чем безмолвие их заброшенной деревни. Михаил, чьи руки помнили тяжесть плуга и тепло земли, и Анна, хрупкая, с глазами-озерами, в которых плескалась непереносимая тоска по родным полям, переехали сюда, надеясь на новую жизнь. Но город их не принял; он медленно, методично высасывал из них саму суть, оставляя лишь фантомы прежних себя. Они держались друг за друга, но хватка слабела, словно веревка, перетертая о камень непосильной ноши.

В то утро, когда серый свет едва пробивался сквозь вечно пыльные стекла, Михаил проснулся от неестественного холода, что пронизывал до костей. Анна лежала рядом, отвернувшись к нему спиной, но ее поза была странной – слишком прямой, слишком статичной. Он протянул руку, коснулся ее плеча. Лед. Не просто холод кожи, а мертвый, пронизывающий холод, исходящий из самой ее глубины. Пальцы онемели, не в силах оторваться.

Внутри него что-то оборвалось. Медленно, словно не желая верить, он развернул ее к себе. Глаза Анны были распахнуты, но не видели. Они смотрели в потолок, пустые и остекленевшие, отражая лишь серый отблеск безжизненного утра. Губы были приоткрыты в беззвучном крике или последнем вздохе, а на шее, на нежной коже, виднелся едва заметный след – тонкая фиолетовая линия, словно невидимая нить перерезала ее жизнь. Не удушение. Что-то другое. Что-то неуловимое, что-то, что зародилось изнутри.

Крик застрял в горле, разорвал его изнутри беззвучно. Паника. Безумная, животная паника ударила в виски. Телефон. «112». Мертвая тишина в трубке, ни гудков, ни голоса оператора. Только его собственное, учащенное дыхание, казавшееся оглушительным.

К двери. Дернул ручку. Заперто. Ключи на комоде, но когда он вставил их, механизм не поддался. Он крутил, давил, рвал – замок был мертв, словно давно приварен к дверному косяку. Он бил кулаками, потом ногами, до боли, до хруста в костяшках. Дверь оставалась монолитной, беззвучной, насмешливо глухой.

Окна. Он бросился к ним, пытаясь распахнуть рамы, но они были запечатаны, словно запаяны невидимым стеклом. Он схватил тяжелый стул, размахнулся изо всех сил, ударил. Скрежет. Не стекла, а его собственного разума. Стекло не дрогнуло. Ни единой трещины. Оно оставалось идеально гладким, прозрачным, лишь искаженно отражая его обезумевшее лицо, по которому текли слезы. Он был в ловушке. В этой двухкомнатной могиле. Вместе с ней.

Дни слились в один кошмарный, вязкий комок. Тело Анны не разлагалось, лишь становилось все холоднее, все больше напоминая мраморную скульптуру, высеченную из его собственного отчаяния. Еда гнила в холодильнике, вода в кране казалась ядовитой. Он не мог есть, не мог пить, лишь блуждал по квартире, ведомый липким ужасом, который не отпускал ни на миг. Каждая тень, каждый скрип старой проводки превращались в нечто, шевелящееся за гранью восприятия. Он разговаривал с ней, с ее мертвым телом, шептал, умолял, проклинал. Но она молчала, ее пустые глаза смотрели сквозь него.

Самое страшное наступало с темнотой.

Однажды ночью, когда лунный свет, проходя сквозь неразбиваемые окна, заливал комнату призрачным сиянием, он увидел ее. В старом зеркале в прихожей, которое они привезли из деревни. Она стояла там, за потемневшей амальгамой, живая. Ее глаза больше не были пустыми; в них светилась та самая тоска, та самая невыносимая грусть, что он так хорошо знал. Она улыбнулась ему – грустно, понимающе. Он шагнул ближе, сердце бешено колотилось, отдаваясь в висках. И тогда он увидел себя. По ту сторону, рядом с живой Анной, стоял он. Но он был мертв. Его лицо было мертвенно-бледным, глаза пустыми, тело сковано неестественной позой, повторяющей позу его собственного трупа.

«Миша…» – шепот, идущий не из его собственных ушей, а из глубины зеркала, обволакивал его сознание.

«Аня…» – его голос был хриплым, едва слышным стоном. Он протянул руку к холодному стеклу, и ее отражение приложилось к нему с той стороны. Холодное, но живое.

С тех пор ночи стали их единственным миром. Они говорили. Через зеркало. Она рассказывала ему о теплом ветре в полях, о запахе свежескошенной травы, о песнях соловьев, которые они больше никогда не услышат. Он рассказывал ей о своем безумии, о том, как стены сжимаются вокруг него, о том, как его собственное тело, живое, гниет на глазах, а ее тело, мертвое, остается неизменным. И о страхе. Безграничном, всепоглощающем страхе, что он забыл, что такое быть живым.

Однажды ночью ее взгляд стал особенно глубоким, полным невысказанной печали.

«Миша, ты помнишь, как ты говорил, что не сможешь жить без меня?» – спросила она, и ее голос был тонок, как нить.

Он кивнул, слезы жгли глаза. «Помню. Я и сейчас не могу».

Ее глаза в зеркале наполнились слезами. «И я не могла без тебя», – ее шепот был едва слышен. – «Я ведь тоже не смогла».

Михаил замер, словно под ударом тока. В ее глазах отражалась не только луна, но и нечто иное – что-то, что он видел в своих самых потаенных страхах. Что-то, что было в нем самом, в его собственном отчаянии. В невыносимой тоске, которая задушила их обоих, гораздо раньше, чем это сделала смерть.

Той ночью, когда рассвет только-только начинал просачиваться сквозь вечную тьму их квартиры, Михаил почувствовал странную, всеобъемлющую усталость. Не просто усталость тела, а усталость самого существования. Он стоял перед зеркалом, смотря на живую Анну и мертвого себя рядом с ней. Он чувствовал, как его веки тяжелеют, как из него вытекает последняя капля жизни. Он закрыл глаза.

Когда он открыл их снова, его рука была бледной, кожа словно воск. Он опустил взгляд. Рядом с ним лежало тело. Его собственное тело. Мертвый Михаил, чьи глаза были открыты и пусты, как у Анны. Он понял. Он перешел. Он был мертв. Теперь он стоял рядом с Анной, живой, прекрасной, в их зеркальном мире, в их собственном, созданном ими аду.

Она улыбнулась ему. Настоящей, счастливой, освобожденной улыбкой.

«Теперь мы вместе, Миша», – сказала она. – «Наконец-то, вместе».

В пустой, запечатанной квартире, на холодной кровати, лежали два тела. Михаил и Анна. Оба мертвы, их пустые глаза, устремленные в потолок, давно уже ничего не видели. А в зеркале, отражая лишь пустые стены и их собственные мертвые оболочки, стояли они – живые, обнимающие друг друга. Навсегда. В ловушке между мирами, где реальность была лишь искаженным эхом их собственного, неизбывного горя, которое оказалось сильнее жизни и смерти.