Где воспитывают джентльменов?

Сижу я, значит, на скамейке у своего подъезда. Не подумайте плохого, жду курьера с заказом. В руках у меня не бутылка, а смартфон, но алкаш у следующего подъезда смотрит на меня с пониманием. Он-то знает, свой не свой, а человек с пустыми руками уже подозрительная личность.

И вот наступает момент культурного шока. Мимо нас проплывает три прекрасных представительницы homo sapiens.

Акт первый. Парень лет двадцати. Выскакивает из подъезда, увлеченный перепиской. Увидев первую, кричит в телефон: «Щас, телку одну повстречал, перезвоню!» Пробегает мимо второй, бросая в трубку: «Бабу какую-то старую обскакал!» И, наконец, почтительно сплющивается перед третьей, шепча: «Ой, девка, что надо! Пока!»

Я сижу, пытаюсь систематизировать услышанное. Получается краткий полевой определитель:

Телка — биологический вид, женский пол, молодой.

Баба — биологический вид, женский пол, старше говорящего.

Девка — высшая оценка, выдаваемая самцом за внешние данные.

Система проста как мычание. Ничего лишнего. Чарльз Дарвин рыдает в сторонке от гордости.

Акт второй. Мужчина лет сорока. Выходит из машины с портфелем. Увидев тех же самых дам, совершает сложный ритуал.

Первой кивает с вежливой улыбкой: «Девушка, не подскажете, который час?»

Вторую почтительно пропускает: «Женщина, проходите, пожалуйста». Третью… третью он не заметил, потому что уткнулся в телефон, но наверняка мысленно назвал бы ее тоже «женщиной», но с придыханием.

Классификация усложнилась. Появилась социальность! Уровень вежливости прямо пропорционален возрасту и статусу собеседника. Карл Линней одобряет.

Акт третий. Алкаш у подъезда. Кульминация. Венец творения. Философ с пустой бутылкой и полным сердцем.

Он отряхивает свою фланелевую робу, встает во фрунт и, глядя на этих же троих, произносит с придыханием: «Мадам… прошу прощения за беспокойство… БаЯрышня… не найдется ли мелочи?.. Мадмуазель… будьте как ангел!»

Я роняю телефон. Мир переворачивается. Где я? В Париже? В усадьбе XIX века? Нет, я во дворе панельной пятиэтажки, а передо мной потомок Рембо и Гюго, заложник эпохи, застрявший между «Тремя мушкетерами» и «Тремя литрами портвейна».

Это был не попрошайка. Это был режиссер. Он не просил денег, он приглашал дам в свой изысканный спектакль, где они играли роли прекрасных незнакомок, а он галантного кавалера, слегка обедневшего и запутавшегося во временных потоках.

Парень смотрит на женщин как на объекты. Мужчина как на статусы. Алкаш как на образы. Он один удостоил их романтики, театрального жеста, уважения, достойного пушкинской эпохи. Он последний рыцарь помойки, хранитель утраченного лексикона.

Курьер, который наконец-то подошел, спросил: «Барышня, это ваш заказ?»

Я вздрогнула. Откуда он знает это слово? Неужели он тоже пьёт портвейн под балконом, только втихаря, под видом службы доставки? Оказалось, это просто сказала его мама, и он так ко всем обращается.

А алкаш, не получив мелочи, разочарованно вздохнул и произнес в пространство: «Сударыни нынче поскупились…»

И ведь это не попрошайка был, а последний хранитель великого стиля. Там, где остальные видели «тёлку» или «женщину», он рисовал акварелью «мадмуазель». Ну да, кисть дрожала, акварель была разбавлена портвейном, а бумага... чек из «Пятёрочки». Но зато искренне!

Мораль сей басни такова. Уровень культуры человека обратно пропорционален полноте его кошелька и прямо пропорционален количеству пустых бутылок у его ног.

Или нет. Морали здесь нет.

Есть только хриплый шепот истории, доносящийся из-под каждого подъезда: «Барышня, подайте на опохмел…»

Если прислушаться, в этом шёпоте больше нежности, чем в половине комплиментов на сайтах знакомств.

© Ольга Sеребр_ова