Категория: Страшные истории из жизни / Авторские рассказы ужасов
Время чтения: 15 минут
Моего дядю звали Виктор. Для соседей, коллег и даже для местного участкового он был святым человеком. Интеллигент, реставратор икон, знаток истории. Он всегда говорил тихо, ступал мягко и пах ладаном вперемешку с дорогим табаком. Но теперь, когда я слышу словосочетание «русский мученик», я не представляю лики святых или страницы учебников истории. Я вижу разделочный стол в подвале его дачи. И я вижу маму, которая так и не поняла, кому открыла дверь в ту ночь.
Меня зовут Антон, мне семнадцать, и это моя исповедь. Если вы искали в сети информацию по запросу «русский мученик», надеясь найти житие святых, закройте эту страницу. Но если вы хотите узнать, как зло может носить маску благодетели, слушайте.
Часть 1. Святой человек
Дядя Витя заменил мне отца. Папа ушел за хлебом и не вернулся, когда мне было три года, а Виктор — мамин старший брат — был рядом всегда. Он учил меня кататься на велосипеде, помогал с физикой и водил в музеи.
Его страстью была иконопись и мартирологи — списки мучеников.
— Понимаешь, Антоша, — говорил он, протирая ветошью потемневший от времени оклад очередной иконы, — суть нашей земли в страдании. Русский мученик — это не просто тот, кто умер за веру. Это тот, кто принял страдание как высшую форму существования. Через боль тело очищается, становясь пищей для духа.
Тогда, в 14 лет, мне казалось это глубокой философией. Дядя писал книгу. Рабочее название так и звучало: «Русский мученик: анатомия святости». Он сидел в своем кабинете ночами, что-то чертил, вклеивал фотографии. Мама гордилась им.
— Витенька — гений, — шептала она, наливая чай. — Он так чувствует чужую боль.
Если бы она знала, насколько буквально он её чувствует. И пробует на вкус.
Всё изменилось прошлым летом. Мы поехали на дачу — старый, добротный дом из сруба, стоящий на отшибе поселка, у самого леса. Дядя Витя сказал, что ему нужно уединение для завершения главы о физических аспектах мученичества. Нам с мамой он выделил второй этаж, а сам занял первый и подвал, который переоборудовал под мастерскую.
Часть 2. Запретная дверь
Правило было одно: не заходить в мастерскую без стука. А лучше вообще не заходить.
— Там химикаты, растворители, старые лаки. Отравитесь, — предупреждал дядя с мягкой, почти виноватой улыбкой.
Но любопытство подростка — страшная сила. Однажды Виктор уехал в город за «материалами». Мама дремала в гамаке в саду, утомленная жарой. А я заметил, что тяжелая дубовая дверь в подвал приоткрыта.
Снизу тянуло холодом и странным, сладковато-металлическим запахом. Это не пахло лаком. Это пахло как в мясном отделе на рынке, только гуще, тяжелее, с примесью чего-то гнилостного, что пытались заглушить хлоркой.
Я спустился. Ступеньки скрипели, как старые кости.
В мастерской царил идеальный порядок. На стенах висели эскизы — анатомически точные рисунки человеческих мышц и сухожилий, стилизованные под иконописные каноны. В центре стоял большой стол, покрытый толстой клеенкой. Рядом — промышленная морозильная камера, гудящая в тишине как растревоженный улей.
Я подошел к столу. На нем лежала открытая тетрадь. Почерк дяди, обычно каллиграфический, здесь был дерганым, острым.
Я начал читать.
«Объект №4. Возраст 25-30 лет. Субъект не осознает своего предназначения. Плоть рыхлая, пропитана грехом и алкоголем. Требуется очищение. Процесс вознесения занял 4 часа. Вкус… специфический. Сладковатый, как у младенца, но с горчинкой порока».
Меня замутило. Я перевернул страницу.
«Объект №7. Русский мученик в чистом виде. Терпел молча. Мясо жесткое, жиловатое. Пойдет на холодец. Кости — на выварку для грунта под иконы».
Мир покачнулся. В глазах потемнело. Я смотрел на эти строки и отказывался верить. Это шутка? Черновик для хоррор-романа?
Мой взгляд упал на морозилку. Рука сама потянулась к крышке. Я молил бога, чтобы там лежала свинина. Или говядина. Или просто лед.
Я открыл крышку.
Холодный пар ударил в лицо. Внутри, аккуратно расфасованные по прозрачным пакетам, лежали куски мяса. На каждом пакете была бирка с датой и именем.
«Алексей, 12.06»
«Неизвестная, 04.07»
А в самом углу, завернутая в полупрозрачную пленку, лежала кисть руки. Человеческая кисть с татуировкой в виде якоря на большом пальце. Я знал эту татуировку. Это был дядя Паша, сосед, который пропал месяц назад. Все думали, он ушел в запой и уехал в город.
Я захлопнул крышку. Желудок скрутило спазмом, но рвота не пошла — горло пережало ужасом.
Мой дядя — людоед. Мой любимый дядя Витя ест людей. И не просто ест — он подводит под это базу. Он делает из них «русских мучеников».
Часть 3. Неверие
Я вылетел из подвала пулей. В голове стучала одна мысль: надо бежать. Надо забрать маму и бежать.
Мама все еще спала в гамаке. Я растолкал её, наверное, слишком грубо.
— Антон, ты что? Что случилось? — она сонно щурилась от солнца.
— Мама, нам надо уезжать. Сейчас же. Дядя Витя… он убийца.
— Что ты несешь? Перегрелся?
— Мама, я был в подвале. Там люди. В морозилке. Дядя Паша… его рука. И тетрадь, мама, он пишет, как он их… готовит.
Лицо матери изменилось. Сначала испуг, потом раздражение, потом — холодная злость.
— Ты заходил в мастерскую? Виктор же просил!
— Ты не слышишь меня?! Он людоед! Маньяк!
— Антон! Хватит! — она влепила мне пощечину. — Твой дядя — святой человек. Он нас кормит, одевает. А у тебя переходный возраст и фантазии переигравшего в компьютер. Марш в дом.
Я стоял, держась за щеку. Слезы бессилия душили. Она не верила. Она любила брата больше, чем реальность.
— Я вызову полицию, — тихо сказал я.
— Только попробуй опозорить дядю. Я у тебя телефон отберу. Иди в комнату!
В этот момент мы услышали звук мотора. Черный внедорожник Виктора въехал в ворота.
Часть 4. Ужин
Вечер прошел в тумане. Я сидел в своей комнате, забаррикадировав дверь стулом. Я слышал, как мама внизу гремит посудой. Как дядя Витя, весело напевая, что-то рассказывает ей.
Потом шаги на лестнице. Мама.
— Антон, открой. Идем ужинать. Дядя привез шашлык. Свежайший.
Меня вывернуло прямо на ковер.
— Я не голоден, — прохрипел я.
— Не дури. Витя хочет поговорить. Он… расстроен, что ты лазил в его вещи. Но он не сердится. Он хочет объяснить.
Она не понимала. Она думала, я нашел порножурналы или сигареты. Она не знала, что термин «русский мученик» в словаре её брата означает расчлененный труп в ее тарелке.
Я не вышел.
Мама ушла вниз. Я слышал их голоса. Дядя говорил тихо, убедительно. Мама всхлипывала.
— Он выдумал, Витя. Про какую-то руку… Про тетрадь.
— Ну-ну, Леночка. Мальчик растет. Гормоны. Фантазия. Я поговорю с ним. Но сначала поешь. Ты так исхудала. Тебе нужны силы. Это особое мясо, фермерское.
Я прижался ухом к полу. Я слышал звон вилок.
Моя мать ела. Она ела то, что привез дядя.
Боже, если ты есть, почему ты позволяешь этому происходить?
А потом тон разговора изменился.
— Витя… а что это за тетрадь, про которую он говорил?
— О, это черновики для книги. Метафоры, Лена.
— Он сказал про руку дяди Паши. Про татуировку.
Повисла тишина. Долгая, вязкая тишина, от которой у меня волосы на затылке встали дыбом.
— Какой наблюдательный мальчик, — голос дяди изменился. Исчезла бархатная мягкость. Появился скрежет, будто ножом по стеклу. — А ведь Паша был грешником, Лена. Пьяницей. Я очистил его. Теперь он часть чего-то большего.
— Что ты такое говоришь? — голос мамы дрогнул. Стул скрипнул. Она встала.
— Сядь, сестра. Ты еще не доела причастие.
— Ты… ты сумасшедший! Антон был прав!
— Не смей повышать голос в храме, — прорычал он.
Затем был грохот. Звук падающего тела. Глухой удар. И крик.
Это был не крик боли. Это был крик абсолютного, животного ужаса, когда человек понимает, что его мир рухнул, а впереди только тьма.
— Витя, не надо! Витя, это я! Я твоя сестра!
— Ты тоже мученица, Лена. Русская женщина всегда мученица. Ты страдала всю жизнь. Муж бросил, работа тяжелая, сын неблагодарный. Я освобожу тебя. Ты станешь частью моего иконостаса.
Я распахнул дверь. Я должен был помочь. Я схватил бейсбольную биту, стоявшую в углу.
Я сбежал по лестнице.
Часть 5. Икона
Картина, которую я увидел, выжжена на моей сетчатке навсегда.
Кухня была залита светом уютного абажура. На столе дымился «шашлык». Мама лежала на полу. Дядя Витя сидел на ней верхом, прижимая её руки коленями. В одной руке у него был кухонный нож — тот самый, которым мама резала хлеб.
Он не выглядел как монстр. Он выглядел вдохновленным. Его глаза сияли безумным, фанатичным светом.
— Мама! — заорал я.
Виктор обернулся. Его лицо было забрызгано кровью, но он улыбался.
— А, Антоша. Пришел засвидетельствовать? Смотри. Рождается русский мученик.
Он ударил.
Не в сердце. В горло. Профессионально, чтобы прервать звук, но не жизнь сразу.
Мама захрипела. Кровь фонтаном ударила в абажур. Тени в комнате заплясали.
Я закричал и бросился на него. Я ударил битой, метя в голову. Но Виктор, несмотря на свои пятьдесят, был неестественно быстр. Он уклонился, и бита попала в плечо. Он зарычал, но не от боли, а от ярости, что ему помешали завершить ритуал.
Он вскочил, отшвырнув мамино тело, как сломанную куклу.
— Ты прервал таинство! — взревел он. — Неблагодарный щенок! Я хотел оставить тебя напоследок, как десерт, как самое чистое подношение!
Я попятился. Мама уже не двигалась. Ее глаза, широко открытые, смотрели на меня с немым укором и мольбой.
Виктор шел на меня с ножом.
— Ты станешь главой моей книги, Антон. Самой трагичной главой.
Я метнул в него стул. Он отмахнулся. Я рванул к входной двери — заперто. Ключ торчал в скважине, но дядя был слишком близко.
Тогда я побежал обратно, в сторону подвала. Это был тупик, но там был топор для рубки мяса. Я видел его.
Я влетел в подвал и захлопнул тяжелую дубовую дверь, задвинув засов.
Снаружи тут же раздались удары.
— Открывай! Ты не уйдешь от своего предназначения! Ты русский, Антон! Ты должен страдать!
Я схватил топор. Он был тяжелым, липким.
Виктор начал рубить дверь снаружи. Щепки летели внутрь. Я видел его глаза в прорубленную щель.
Я понимал, что полиция не успеет. Я понимал, что я один в лесу с людоедом, который только что убил мою мать.
Я посмотрел на морозилку. На тетрадь со словами «русский мученик».
В тот момент во мне что-то умерло. Тот мальчик, который любил дядю, который верил в добро, исчез. Остался только зверь, загнанный в угол.
Дверь поддавалась. Петли стонали.
Я выключил свет в подвале. И спрятался за морозильной камерой, сжав топор так, что побелели костяшки.
— Антоша... — пропел голос дяди из темноты. Дверь рухнула.
Он вошел. Силуэт на фоне света из коридора. Он шагнул в темноту мастерской, уверенный в своей силе.
— Где ты, мой маленький мученик? Иди к дяде.
Он прошел мимо меня. Я перестал дышать.
Когда он повернулся спиной, чтобы включить свет, я ударил.
Я ударил не как испуганный подросток. Я ударил со всей ненавистью, на которую был способен. Топор вошел в его ногу, перерубая сухожилия.
Виктор взвыл и рухнул. Нож выпал из его руки.
Я не остановился. Я бил снова и снова. Бил обухом, лезвием, рукояткой. Я бил его за маму. За дядю Пашу. За тех неизвестных в пакетах. За мое украденное детство.
Когда я остановился, от головы «святого человека» мало что осталось.
Я стоял в темноте, залитый кровью родных мне людей. Сверху, из кухни, доносился запах пригоревшего мяса — дядя забыл выключить плиту.
Эпилог
Полиция приехала через два часа. Я сам их вызвал. Я сидел на крыльце и курил сигареты дяди.
Они долго не могли поверить. Обыскивали подвал, блевали, выбегали на воздух. Нашли останки семерых человек.
Дело засекретили. В прессе написали, что произошла бытовая ссора, что у Виктора было психическое расстройство. Никто не хотел пугать население заголовками про «интеллигентного людоеда».
Меня отправили к тетке в Саратов. Я закончил школу, поступил в институт.
Но я не сплю без света.
Я не ем мясо.
И каждый раз, когда я захожу в церковь или вижу икону, меня трясет. Я вспоминаю его лицо. Его мягкий голос.
«Русский мученик принимает страдание».
Иногда мне кажется, что дядя был прав. Он умер, но он победил. Он сделал из меня мученика. Я живу, но я мертв внутри. Я ношу в себе этот кошмар, как незаживающую язву.
И самое страшное... Иногда, глядя в зеркало, я вижу его глаза. И ловлю себя на мысли, что мне интересно, какого цвета у людей внутренности.
Я гоню эти мысли. Но я знаю: гены — страшная вещь.
Будьте осторожны с теми, кто слишком много говорит о святости и страдании. Возможно, они просто ищут оправдание своему голоду.
И если вы когда-нибудь услышите, как кто-то называет себя или других «русский мученик» — бегите. Бегите, не оглядываясь.
Если этот рассказ заставил ваше сердце биться чаще, значит, мы с вами на одной волне. Я пишу о том, как хрупок наш уютный мир и как легко он ломается.
Не останавливайтесь на одной истории. Погрузитесь глубже в пучину человеческого безумия и мистики.
Больше моих рассказов читайте по ссылке:
📖Подробнее ➤
Подпишитесь, чтобы узнавать о выходе новых историй первыми. Я обещаю: будет страшно.
