Вне очереди. (Это тоже было войной...)

Боже милостивый! Зачем Ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем Ты прежде, чем созреет и окрепнет его разум, сунул ему в руки огонь? Зачем Ты наделил его такой волей, что превыше его смирения? Зачем Ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтоб он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, в одном лице сюда и царя и холопа - пусть послушает музыку, достойную его гения. Гони в этот ад впереди тех, кто, злоупотребляя данным ему разумом, придумал все это, изобрел, сотворил. Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей - на десять дней, из дворцов, храмов, вилл, подземелий, партийных кабинетов - на Великокриницкий плацдарм! Чтобы ни соли, ни хлеба, чтоб крысы отъедали им носы и уши, чтоб приняли они на свою шкуру то, чему название - война. Чтоб и они, выскочив на край обрывистого берега, на слуду эту безжизненную, словно вознесясь над землей, рвали на себе серую от грязи и вшей рубаху и орали бы, как серый солдат, только что выбежавший из укрытия и воззвавший: "Да убивайте же скорее!.."

В. П. Астафьев.

_

Ранее утро. Мамин голос был нежным и в то же время настойчивым: «Валя, вставай, миленькая, надо идти, а то ведь хлеба не хватит! Вставай, доченька!» Я потянулась, не желая покидать теплый и светлый сон, где мы отдыхали всей семьей на берегу речки с папой, который смеялся весело и бегал за мной в догонялки, не зная еще тогда, что будет война и его догонит фашистская пуля…

Вздрогнув от этой страшной мысли, я открыла глаза и аккуратно села, чтобы не разбудить брата Мишку, посапывающего рядом. Он был еще маленький, потому что родился после того, как папа ушел на фронт, поцеловав всех нас и его, тогда еще сидевшего в мамином животике. От этих воспоминаний и от сырых и серых туч за окном стало холодно и тоскливо. Я поежилась.

-Валя, просыпайся, - опять настойчиво повторила мама шепотом, чтобы не разбудить Мишку.

-Сейчас, все иду, - сказала я, позевывая и с сожалением прогоняя остатки сладкого сна.

-Давай, давай, а то ведь знаешь, не успеешь и опять будем пустые щи хлебать.

-Иду, мамочка! – произнесла я тихо из-под натягиваемого платья.

Оделась, спрыгнула с кровати. Встала на колени, доставая свои видавшие виды сандалии, валяющиеся под табуреткой. Выпрямляясь, задела табуретку, опрокинувшуюся с грохотом. Чертыхнувшись, поставила ее обратно. Мишка заворочался и начал кряхтеть. Потом вдруг резко захлопал глазками, собираясь явно заплакать, но заулыбался, увидев меня. Вокруг была война и горе, а он лежал и улыбался, радуясь новому дню. Я потрясла над ним рукой, приветствуя, он заулыбался еще шире и начал в ответ дрыгать ножками и ручками, сбив с себя все одеяло.

-Валька, отойди ты от брата, ну вот зачем ты его разбудила? – прикрикнула мать.

-Хорошо, мамочка! – ответила я, одев сандалю и прыгая на одной ноге к двери.

-Подожди! – остановила меня мать, - Если уж разбудила Мишку, то возьми его с собой, может с ним и пропустят без очереди.

-Ну-у! Не-е-е, – заканючила я.

-Возьми, возьми, без очереди-то оно быстрее получится, да и пусть он тоже погуляет, что-то бледненький какой-то.

-Ладно, только закутай его сама, - согласилась я, сообразив, что это возможность не стоять в ненавистной очереди.

Мать быстренько закрутила Мишку в простынку, легкое одеяльце и торжественно вручила мне сверток с родственником, который по её замыслу поможет мне сэкономить время. Я, взяв Мишку, выбежала на улицу, сопровождаемая маминым криком: «Аккуратно там!»

Мы шли по полутемным улицам. Мишка ехал на мне, разглядывая все вокруг и молчал. Мне было уже 12, а ему год с небольшим, малявка, но он уже соображал, что не нужно мешать старшей сестре лишними вопросами. «Хорошо, что молчит!» - подумала я, перехватывая сверток с Мишкой поудобнее, от чего он тихонько гугукал.

Вот последний поворот, и мы у магазина. Деревянный серый домик с решетчатыми окнами скорее напоминал тюрьму, но вывеска над дверью информировала, что это все же «Ма..азин». Около входа уже толпился народ, все терпеливо стояли, кто-то кашлял, кто-то тихонько переговаривался. В основном такие же, как и я, дети, старики и женщины. Найдя крайнего, оказавшегося тетенькой, закутанной в шаль, я присела на валяющийся обломок стены, держа Мишку. Пока он тихо таращился своими распахнутыми глазенками на очередь, я сидела и вспоминала, как все было хорошо в прошлом, как в этом магазине в мирное время мне покупали родители конфеты, мороженое, и мы шли гулять в выходной все вместе: папа, мама и я. Если бы не то воскресенье, перевернувшее все! И вот теперь я сижу у того же магазина и жду хлеба, который сейчас кажется мне вкуснее тех мирных конфет.

«Ой, ребенка уронит!» - прорезал воздух чей-то крик. Я встрепенулась и быстро прижала Мишку к себе. Оказалось, за воспоминаниями я задремала и чуть не выронила в пыль своего, мирно посапывающего брата. Все! Лучше встать, чем сидеть, а то опять усну.

Наконец-то за заветной дверью послышались звуки открываемых замков, от чего очередь пришла в движение, уточняя, кто за кем. Я встала за своей тетенькой, закутанной в шаль. Человеческая цепочка выстроилась, струясь из магазина вдоль забора. До заветной двери было далеко.

Я стояла, держа Мишку на руках. Он уже опять проснулся и молча смотрел на мир своими черными глазенками. «Вот, дурак! – подумала я с досадой, - Дома верещит, а здесь, когда надо орать, как в рот воды!» Закричал бы уж, и пошли бы уже домой с вкусной покупкой. Надо что-то делать, а то простоим здесь, а вдруг еще и хлеба не хватит. Я тихонько, чтобы никто не заметил, запустила пальцы под одеяло и ущипнула Мишку за попку. Он вздрогнул и удивленно посмотрел на меня, видимо не ожидая от родной сестры такого подвоха. Смотрел и молчал! Я щипнула его еще, разозлившись, что он не соображает, что я делаю это для нашей же пользы, чтобы не стоять в этой проклятой очереди, ждущей, как и мы, заветный, источающий аромат мирной жизни, кирпичик хлеба. Но Мишка молчал!

Я в бессилии, злясь на молчаливого брата, тихо села прямо в пыль и заплакала от нахлынувших воспоминаний о живом папе, о речке, о наших мирных прогулках, Мишка сидел гугукая на моих руках, пока соленое горе капало на него, стекая по моим щекам… Но он все равно упорно молчал, глядя на меня, а я сидела и плакала, сначала тихонько, а потом, не выдержав - громко, навзрыд…

Душила обида за молчавшего Мишку; за то утро, когда я услышала страшное слово «Война», повторенное неоднократно папой, которого я больше никогда не увижу; обида за маму, постаревшую и посеревшую от горя, как раз в цвет той бумажки, которую ей принесли, сообщив, что папы больше нет… "Не хочу, не хочу, не хочу! – разрывала мою голову одна мысль, - Не хочу войны!" Я и не заметила, как этот истошный крик вырвался из моих мыслей, и превратился в вопль, разрезавший серое утро, своей безысходностью.

«Господи, деточки, что ж вы так-то, - раздался надо мной сердобольный женский голос, обратившийся потом строго к очереди, - Люди, здесь с ребенком, пропустите...» Услышав мой истошный крик и просьбу женщины, очередь зашевелилась, задвигалась, зашелестела, пропуская меня и сидевшего смирно на моих руках Мишку к заветной двери, к ароматному хлебу и мирной жизни… План мамы удался, мы — вне очереди…

#ВашМакаров

Связанные публикации:

Выжившим в 90-е...

(Размышления на злобу дня и прошлого)

https://www.9111.ru/questions/777777777734011/