Визг свиньи

В российском прокате идет «Гунда» Виктора Косаковского — удивительный документальный фильм, показывающий жизнь скотного двора глазами обитающих на нем животных и, в первую очередь, поделившейся с картиной своим именем свиноматки. «Лента. Ру» рассказывает, почему у Косаковского при этом получилось кино о природе человеческой.

Чик-чирик. Кукареку. Му-у-у-у. Ну и, конечно, хрю-хрю-хрю. Кажется, самая адекватная рецензия на «Гунду», новый фильм выдающегося отечественного документалиста Виктора Косаковского, должна быть написана на языках животного мира. Впрочем, писать и читать ее тогда тоже пришлось бы животным, так что остается только смириться с необходимостью идти на компромисс. «Гунда», к ее чести, подобных компромиссов лишена — как открывается демонстративно прижатым к земле планом, обращенным на вход в устланный сеном хлев, так на том уровне взгляда, на котором видят окружающий мир животные, и остается. Более того, ни один человек в кадр фильма на всем его протяжении и не войдет. Не зазвучит на фоне и человеческая речь — не появится также и закадровая музыка.

Вместо людей взор фильма Косаковского обращен прежде всего на заглавную героиню — массивную норвежскую свиноматку Гунду, в первой сцене картины производящую на свет примерно дюжину поросят. Крошечные, размером максимум с ухо своей родительницы, новорожденные, трогательно попискивая, выползают из-под ее тела один за другим — и с трудом проделывают кажущийся таким непреодолимым путь к ее вымени. Рождение — и сразу борьба за жизнь. Буквально: мать не только эпически, монструозно огромна по сравнению со своими детьми, но и не то чтобы поворотлива.

Во второй половине «Гунды» Косаковский вернется к своей заглавной героине и ее отпрыскам, успевшим немного подрасти и теперь свободно резвящимся на улице (но все так же агрессивно бросающихся на разбухшее, измученное вымя матери). Их взросление даст фильму душераздирающий, пронзительный финал. Но перед этим режиссер все-таки пару раз от семьи свиней отвлечется. Сначала — на впервые познающих мир вне клетки цыплят: вот одноногая курица с неожиданной ловкостью преодолевает препятствия вокруг себя, пока не наткнется на созданное человеком. А затем — на стадо коров, которые не менее элегантно, почти галопом достигают пастбища, а там невольно демонстрируют зрителю «Гунды» чудеса солидарности и взаимовыручки, отмахивая хвостами друг от друга многочисленных оводов и слепней.

Да, людей в кадре нет, но человек все же остается ключевым элементом того порядка вещей, который изображает «Гунда», — и не только в том плане, что именно он формирует среду, в которой обитают все эти свиньи, коровы, курицы, с рождения обреченные на забой или же чудом, счастливым случаем или активистским усилием от него спасенные (как сама Гунда: как рассказывает в интервью Косаковский, владелица свиньи решила не убивать ее после съемок той в его картине). Уйти от человеческого взгляда в полной мере даже такой фильм оказывается неспособен — хотя бы потому, что режиссер формирует складывающуюся в его фильме историю, даже когда избегает привычных, преисполненных патернализма ракурсов камеры и способов рассказа о жизни животных. Он делает это выбором показанных на экране событий, их монтажом, техникой съемки. Последняя стремится к большому, классическому кино прошлого века — и вот сам Косаковский в тех же интервью сравнивает Гунду то с Мэрил Стрип (по степени экранного магнетизма), то с Анной Маньяни в «Маме Роме» (по накалу материнской трагедии финала). Избегая слов, «Гунда», то есть, наиболее последовательно высказывается о природе... кино, которое, даже будучи очищенным от следов человека, все равно генерирует материал для рефлексии, для очеловечивания природы.

В то же время разговор о природе кино — это всегда еще и разговор о зрителе и о его природе. Смещая оптику, пытаясь хотя бы на сенсорном уровне воплотить перспективу животного, «Гунда» поэтому подталкивает к смене перспективы и нас, ее смотрящих, заставляет свою аудиторию самостоятельно определять, что же именно она видит. Это может быть фильм об ужасах мясной промышленности (которые Косаковский, убежденный веган с четырехлетнего возраста, в кадре не показывает, но, конечно, подразумевает). Или — о материнстве и лежащих в его основе инстинктах, манифестирующих себя одинаково в сущности и у животных, и у людей. Или — о сосуществовании видов на этой планете, которое, очевидно, отчаянно нуждается в радикальном переосмыслении. В любом случае сам факт такого, требующего и вовлечения, и самостоятельной рефлексии, подхода к четвероногим героям, к их историям, к кинематографу, в конце концов, возлагает на зрителя большую, чем это чаще всего бывает в кино, ответственность. А там, кто знает, за опытом ответственности за смысл увиденного, может быть, усвоится и урок отвечать за свои отношения с миром и всеми, кто его населяет, вне зависимости от того, на каком языке они говорят. Хрю.