Основываясь на документальном материале, писатель и журналист Павел Басинский, автор биографического романа «Лев Толстой: бегство из рая» в книге «Страсти по Максиму» совершает попытку приблизиться к разгадке таинственной судьбы необыкновенно талантливого писателя конца XIX – начала ХХ века Максима Горького.
Глава «День пятый: Сила и слава» полностью посвящена взаимоотношениям Максима Горького и Льва Толстого. Басинский приводит тщательный анализ влияния великого русского литератора на «буревестника революции» в духовном плане.
В главе имеется много выдержек из толстовских дневников. Они позволяют выяснить, что встречи с Горьким, вопреки раздражительному тону, свойственному Льву Николаевичу по отношению к младшим представителям писательской братии, сказались на работе его острого ума сильнее, чем привыкли считать.
Писатель ожидал от Максима «народной» направленности произведений.
Мы все знаем, – пишет Толстой в дневнике 11 мая 1901 года в Ясной Поляне, – что босяки – люди и братья, но знаем это теоретически; он же (Горький. – П.Б.) показал нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры его неверны, преувеличенны, но мы всё прощаем за то, что он расширил нашу любовь».
Особый упор в вышеприведённой записи сделан именно на понятие «заражать». Для Льва главный посыл литературы заключался именно в этом: читателей необходимо «заражать» своими воззрениями, эмоциями, идеями, вживлять духовный опыт. Если Горький смог привить такую читательскую любовь к босякам, соответственно, им была выполнена первостепенная задача искусства в соответствии с представлениями Толстого.
Но отношения двух великих русских литераторов не всегда были ровными и уважительными.
Вскоре признание, которого добился Горький, начало вызывать в Толстом явное раздражение.
«Настоящий человек из народа», который сначала зацепил Льва Николаевича своим удивительным сочетанием сдержанности и твёрдости в суждениях, стал кумиром публики, вскоре оставив далеко позади себя даже Чехова. Теперь и толстовский олимп мог быть покорён «певцом революции».
Но зависть, нараставшая в Толстом, имела под собой особую подоплёку. Проницательность писателя позволила ему одним из первых почувствовать, что Горький ознаменовал собой рождение новой морали – морали масс.
Такое положение дел не могло не насторожить его, так как шло вразрез с его философской теорией личного спасения с помощью индивидуальных добродетелей вне соборного православия.
Своего младшего «брата по оружию» Толстой характеризовал беспощадно:
«Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод…»
Такая характеристика кого угодно могла привести в ярость, или, как минимум, состояние глубокого уныния, но только не Горького.
Пройдя в юности искушение суицидом, искоренив в себе волю к смерти, он был готов ко всему и на всё.
Парадоксально, но другие его современники Горького, как Бунин, Куприн, Леонид Андреев, оценивались Толстым в разы лояльнее. Он мог их критиковать, ругать, но они никогда не удостаивались настолько резких оценок. Между Львом и Максимом как будто пролегала пропасть, основанная на несовпадении духовных взглядов. Они соперничали в моральном плане. «Бог», стоявший за Горьким, выходил на поединок с «богом в себе» Толстого.
Не что иное, как несомненная богоподобность Толстого в глазах Горького заставляет поставить его почитание Христа под сомнение:
«О буддизме и Христе он говорит всегда сентиментально; о Христе особенно плохо – ни энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой силы сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя – иногда – любуется им, но – едва ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню – его девки засмеют».
Возникает закономерный вопрос: если Христа засмеют, то как поступят с «эдаким русским богом, который «сидит на кленовом престоле под золотой липой» и при всей своей величественности, способен обхитрить всех прочих богов? Может ли он рассчитывать на человеческую благосклонность, будучи своим, в доску?
Если рассуждать о ролях, которые сыграли писатели в жизни друг друга, можно заключить, что для Толстого Горький был однократным эпизодом, в то время как духовное влияние, которое оказал Толстой на Горького, было таким мощным, что его трудно переоценить.
Однако Льву Николаевичу не удалось превзойти ни повара Смурого (возможно, мифического, но так или иначе существовавшего в горьковском сознании), ни Ромася. Но если затрагивать духовную биографию Горького, поравняться с Толстым могла лишь Акулина Ивановна, бабушка писателя. Это видно хотя бы из того, как тот отреагировал на вести об уходе из жизни их обоих. Узнав в Италии о том, что Льва Николаевича не стало, Горький пишет:
«Умер Лев Толстой.
Получена телеграмма, и в ней обыкновеннейшими словами сказано – скончался. Это ударило в сердце, заревел я от обиды и тоски, и вот теперь, в полоумном каком-то состоянии, представляю его себе, как знал, видел, – мучительно хочется говорить о нем».
Смерть бабушки Алёша Пешков, работавший тогда в казанской булочной, долго не мог принять. Его «точно ледяным ветром охватило».
Горький пишет очерк-портрет о Толстом спустя десять лет после смерти. Во время близкого общения писателей в Крыму Максимом было сделано много набросков, но все они были утеряны. Найти беглые заметки удалось лишь в 1919 году в Олеизе.
«Детство», посвящённое Акулине Ивановне, было написано через почти тридцать лет с момента её гибели и через два года после ухода Льва Николаевича. Задумывалось произведение ещё в 1910-м, когда умер Толстой. Этот факт можно отнести к неслучайным случайностям сложной горьковской судьбы. «Детство» буквально окроплено слезами, и по признанию самого автора, на протяжении всей жизни он не встречался с настолько значительными для себя людьми, какими были Акулина Ивановна и Лев Николаевич.
Крепкий духовный стержень, заложенный в Горьком, позволил воспринять их сильное религиозное влияние, но не поддаться. Он смог выстоять.
Поражает, как много общих черт прослеживается в религиях бабушки и Толстого.
Они одинаково чувствовали бога – и безграмотная старуха, и имевший блестящее образование писатель, граф, полиглот и знаток мировых религий. Одно их различало: толстовской вере не была свойственна бабушкина непоколебимая сердечность. Привыкший мыслить рационально, Толстой пришёл к вере через «пустыню безверия». Своеобразным духовным костылём стала для него вера в «Бога в себе». В данном случае само понятие о боге подменяется понятием о доброделании, человеколюбии, спасении от метаний души.
Бог, в которого верила Акулина Ивановна, был добрым, земным. Но, пожалуй, «верила» в данном случае – не совсем верное слово. Она как будто сама являлась этим богом. В то время как Лев стремился разбудить в себе веру в бога, но закостенелая рациональность свела все попытки к погружению в самосовершенствование, буквальное понимание Евангелия. Бабушкина же вера зиждилась на одном лишь простом и бескорыстном сочувствии к людям, искренней любви к ним.
Уход Толстого в мир иной потому стал для Горького таким сильным потрясением, потому что он разрушил очередную иллюзию романтической писательской идеологии. Хотя острота этой метафизической утраты прошла к моменту составления очерка, как это было и с бабушкой, старые сердечные раны давали о себе знать. Пришло опоздавшее осознание того, что человек не может быть богом. Горький пишет:
«Представляю его в гробу, – лежит, точно гладкий камень на дне ручья, и, наверное, в бороде седой тихо спрятана его – всем чужая – обманчивая улыбочка. И руки наконец спокойно сложены – отработали урок свой каторжный».
На момент смерти Льва Николаевича Горький ужа завершил повесть «Мать». В ней Горький-ницшеанец переходит от идеи «сверхчеловека» к идее «сверхчеловечества». Писатель обижен на Бога, он жаждет отомстить ему, и для мести не находит ничего лучше, как создание новой веры и церкви. Размышления о богостроительстве зафиксированы в «Исповеди». Новая вера не вступает в противоречие с уже изведанным «человекопоклонством» писателя, которое являлось частой темой их бесед с Толстым.
Так писал ему Горький:
«Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле, и даже, переворачивая Демокритову фразу на свой лад, говорю: существует только человек, все же прочее есть мнение. Всегда был, есть и буду человекопоклонником, только выражать это надлежаще сильно не умею».
Новая вера продолжила «человекопоклонство», но духовные скрепы пошатнулись, и Горький уже не принимал на веру возможность обращения личности в божество.
Смерть Льва Николаевича окончательно уничтожила в Горьком былую романтическую веру, а смерть Акулины Ивановны унесла с собой веру в силу сострадания и жалости. Но всё это были исключительно внутренние изменения, которые происходили в голове Горького.
Впору вспомнить такое замечание Толстого Горькому:
«Ума вашего я не понимаю – очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное… да, сердце умное!»
Когда ушёл Толстой, Горький как будто осиротел. Писатель был безутешен. Сложно было сказать, чего было больше в их смешанных чувствах – любви или ненависти. Ясно одно: Лев всегда зарождал в душе Максима особые и новые по своему масштабу эмоции, они, даже будучи враждебными и неприятными, принимали такие формы, которые позволяли измениться к лучшему, воспитать душу, сделать чище и добрее.
Толстой отличался удивительной способностью сглаживать все неровности долгого пути к духовности. Его сознание мгновенно впитывало всё новое и наполняло новыми смыслами уже привычное.
В романе «Страсти по Максиму» Басинский сталкивает две эти величественные литературные фигуры, показывая их личности через призму духовных поисков.
Биографу через глубокое ознакомление с историко-архивными данными удалось запечатлеть взаимоотношения Горького и Толстого во всём их многообразии и противоречивости.
https://www.labirint.ru/books/275167/
