Дубовая рубаха "Глава тридцатая"

На следующий день Полина не пришла на встречу, и я битый час простоял на пустыре, под разразившимся по случаю дождем. Лило словно из ведра и в какие-то минут пять я вымок до нитки, но и с места не шелохнулся, не смея верить, что она не придет. Казалось бы, что мне здесь делать, Полина сегодня здесь не объявиться, это я знал наверняка. Даже развлечь себя было нечем, из-за воды папиросы обратились в кашу из бумаги и табака, оставив после себя огромный грязный след на рубахе, в нагрудном кармане которой помещались. Все то время, что я был здесь, мои мысли занимал один лишь вопрос – Как же все это выглядит со стороны? Но боясь себе представить насколько жалким и нелепым являлось это зрелище, я стал бродить по пустырю, словно эти прогулки всегда и совершались в полном одиночестве, не требуя ничьего участия.

Без папирос было совсем тяжело, и я уже собирался было возвращаться в город, как вдруг врезался во что-то. Опустив голову, я тут же увидел стул, которого ранее здесь не было. Он помещался в самом центре “лунного квадрата” и оставалось тайной кто его приволок, когда и зачем?

Может ли быть что-то более нелепое, чем эта деревяшка, сюда закинутая? Да и кому может пригодиться стул на Луне, словно там есть те, кто может присесть?

Ну и ерунда, зато теперь я мог точно ответить, на что было похоже мое это стояние под дождем. Я был еще хуже этого стула, потому как приперся на пустырь по собственной воле, его же кто-то приволок.

Неужели она так из-за Облатова этого? И кто это такой в самом деле, никогда об нем ничего не слышал. Да и кто на такую мелочь обижаться будет, словно я ни бог весть какое злодеяние совершил. А что если и вправду из-за него? Тогда ведь срочно в библиотеку надобно, но перво-наперво одежду сменить. Вне себя от радости, я побежал домой, громко шлепая промокшими насквозь ботинками по разбитому асфальту въездной в город дороги.

Огромное помещение библиотеки, со строго выставленными рядами столов, вдоль которых растянулись чинные шеренги резных стульев, пустовало. Кое-где в читальном зале, горели зажженные посетителями настольные лампы. Я подошел к смотрителю, статной женщине лет сорока, с ястребиным носом крючком, с убранными в калач на затылок волосами, подозрительно черного цвета и смотрящей вокруг себя вечно удивленными, широкими глазами, какого-то неопределяемого цвета светлой мути. Услышав фамилию автора она сильнее прежнего удивилась и махая на меня руками, словно я был огромной и назойливой мухой, стала причитать, что они такого здесь не держат, и что мне крамольнику этакому, здесь тоже не место. Не ожидая такой реакции, я решил не испытывать судьбу и вышел прочь на улицу, а то кто знает, на что была способна эта странная женщина. Где же взять это чертову книжку?! – выругался я вслух, закурив папиросу. Я хотел было пойти прочь, как вдруг вслед за мной вышел молодой человек лет восемнадцати и встав напротив меня, так же закурил.

- У меня есть Облатов, а вы поступаете очень неосторожно, - проговорил он таинственно – прямой угрозы в этом нет, но сами понимаете, что потом люди говорить будут, сплетен не оберешься.

- Да в чем, черт возьми дело?! – вспылил я, не выдержав его тона – Будто не о человеке речь идет, а о самом Господе Боге! Чего вы тут шепчитесь со мной, а?

- Тише, тише! – зашикал на меня незнакомец, одной рукой схватив меня за плечо, а другой извлекая из-за пазухи какой-то сверток – Вот возьмите, и никому ни слова! Возьмите, возьмите, и уходите отсюда поскорее!

Швырнув свою папиросу в урну, он забежал в библиотеку, даже не посмотрев на меня. Ну и денек же выдался, то стулья, то сумасшедшие всякие, одно другого краше. Спрятав сверток в карман пальто, я не спеша пошел домой. Все связанные с добыванием книжицы казусы, будто свели меня с ума, и я изо всей силы старался казаться наименее подозрительным, чтобы никто и не догадался, будто я вообще её искал.

Дома, едва скинув ботинки, я прошел на кухню и достав сверток, уселся за стол. Я не знаю, шутил ли тот незнакомец, но размотав грязную тряпку, я увидел обыкновенную тетрадь, на которой от руки было выведено корявое “Оборот”. На первой странице тем же некрасивым почерком был обозначен автор, а на последующих страницах, очень мелко, видимо из расчетов экономии, была уже и сама повесть. Вот тебе и Облатов! – воскликнул я, рассмеявшись, но тем не менее решил ознакомиться с этой работой, которую мне так рекомендовала Полина.

Я проглотил “Оборот” в какие-то два часа, и по прочтении скорее спрятал тетрадь, еще находясь под впечатлением от тех обстоятельств, при которых эта рукопись попала мне в руки. Упав на диван, я мысленно прокрутил прочитанное в голове и испытал какое-то облегчение, словно мне только что отпустили все грехи. То была история о самом обыкновенном человеке, каких много среди нас, и, казалось бы, не было ничего поразительного в этих каракулях, но старание с каким выводилось каждое предложение, отсутствие всякой пошлости (на что была богата нынешняя литература) и размышления автора, все это вместе составляло нечто увлекательное и прекрасное. И почему это смотритель в библиотеке так отреагировала на мою просьбу? Я решил дождаться Дашеньку и поспрашивать у неё об этом Облатове, она наверняка должна была что-нибудь о нем знать.

Моя подруга пришла совсем скоро вместе с вином и Александром Михайловичем, встреченным ей на лестничной площадке. Наш сосед и друг, о котором мы совершенно позабыли, совсем не злился на нас, и говорил, что у него и самого были дела, о которых он против своего обыкновения и словом не обмолвился, потому как с чем с чем, а вот с фантазией у него было совсем плохо. Не сумев ничего придумать, он на все наши вопросы отвечал” Рановато вам еще об этом знать” и загадочно улыбался, чтобы произвести больший эффект, но я знал наверняка, что никаких дел у него не было.

Дашенька разлила вино и разговор пошел оживленнее. Мы с Александром Михайловичем более слушали, а подруга моя без умолку болтала о всякой всячине, все более и более распаляясь от вина.

- Слышала ли ты, что-нибудь об Облатове? – спросил я, воспользовавшись воцарившимся на короткое время молчанием.

Дашенька и Александр Михайлович поменялись в лице, точь-в-точь так же как смотритель в библиотеке. От удивления их лица вытянулись причудливыми овалами, и я даже чуть было не расхохотался, не смотри они на меня глазами полными страха и подозрения.

Меж нами воцарилось молчание, и я готов был хоть под землю провалиться, лишь бы не быть сейчас здесь. Увидев в каком, я нахожусь замешательстве, Дашенька рассмеялась, словно я был ребенком, задавшим неудобный вопрос, о предмете которого и не знал вовсе, а так лишь слышал о нем где-то краем уха. И за это неведение меня можно было простить, и наговорить чего угодно, даже самую последнюю неправду.

- Говорят, - начала Дашенька успокоившись – что это какой-то выживший из ума старик, пишущий плохонькие книжечки. Я конечно, сама не читала, но люди с его опусами знакомые, плюются при одном упоминании этого имени, и с их слов я заключила, что нет большего поборника морали и блюстителя нравственности, чем Облатов.

- А я слышал, - вмешался Александр Михайлович – что он в одном из городов области нашей, церковь сжег, а потом об этом в рассказе своем написал. Вот какой человек! Сам имущество чужое поганит, а на бумаге все у него гладко выходит, мол не Божью обитель в пепелище обратил, а народ от самой настоящей проказы избавил.

- Как-то с трудом вериться, что поборник морали, как Дашенька выразилась, может церкви сжигать.

- Может Сашка, может – протараторил наш сосед – он, этот Облатов, здорово все придумал, чуть ли не Христом себя величает (Господи прости! – воскликнул Александр Михайлович и перекрестился), говорит, что и Бога то в церкви нет, одни воры, были и есть, и их в шею гнать надо, чтобы они народ ересями своими не смущали. Ладно, одним словом, говорит, как пишет, и наивные находятся, что верят ему, а по мне так сектант обыкновенный, и даже нового ничего сам не сообразил, на всем готовеньком живет. Пакость, а не человек!

- А ты что это о нем вдруг спросил?

- Да в училище о нем слышал от приятеля одного, вот и стало интересно, что за писатель такой, вроде бы многие его знают. Я даже в библиотеке его “Оборот” спрашивал, но на меня так посмотрели после этого, будто я преступник какой.

- Ты еще у полицейского об Облатове спросил бы! – захохотал Александр Михайлович и сбиваясь, то проглатывая, то выстреливая частями слов невпопад стал корить меня за глупость. Вместе с ним смеялась и Дашенька, просто так, без слов, самым издевательским образом, как обыкновенно смеются над самым последним дураком.

В голове у меня что-то застучало, а потом загромыхало так, что страшно стало. Фигура соседа, оплыв и потеряв очертания как-то задрожала, подобно пламени свечи и медленно-медленно, извиваясь поползла в сторону Дашеньки, которая так же обратилась в огромное разноцветное пятно. Они слились, сцепились и более уж не было ни её, ни его, одно лишь алое, пульсирующее и кровоточащее ничто накрыло своим теплым и огромным телом все вокруг.

Во мне что-то билось, рвалось наружу и поминутно врезаясь в кожу, гудело и устремлялось обратно внутрь ревущим пламенем. В голове роились воспоминания, но даже самого себя я узнавал с трудом, а тех других и не знал вовсе. Казалось, что всю жизнь я шел рука об руку, с людьми, с пятнами вместо лиц. Их уста разверзались, но не обронив и звука, они так и стояли уродливыми изваяниями с широко открытыми ртами, а все слова, я выдумывал уже за них сам.

А потом тьма сковала все вокруг и лишь в отдалении, за несколько десятков или сотен человеческих жизней от меня доносился мягкий гул, словно то море билось о берег и звало к себе, умоляло сбросить с души, адом полыхающее чужое тело, с рождения к ней прилипшее, и посмотреть за утопающим в водной глади раскаленным, алым диском великого светила. Присесть на берег и отдохнуть, слушая как с остывающей туши моей, с противным шипением отрываются пузыри и громко напоследок хлопая, перестают существовать.