Дубовая рубаха "Глава тридцать первая"

С неделю пролежал я в постели, ни жив, ни мертв, весь сжигаемый горячкой и раздираемый на части гнусными мыслями, во мне после болезни поселившимися. Большую часть дня я оставался один, и изнывая то от голода, то от жажды, дожидался Дашеньки, которая могла прийти в любое время. Предоставленный самому себе я постепенно начинал думать, что они, те люди, оставившие меня, чуть ли не смерти моей желают. Все, за исключением Полины, которая ничего не знала, и была на меня обиженна. Ах, как бы я хотел поговорить с ней об Облатове! Я единственное потому и хотел поскорее поправиться, чтобы её поскорее увидеть, и прощение выпросить. Касательно же всего остального я уже и не знал ничего. Мне казалось, что Дашенька намеренно приходит в самый поздний час, хотя могла бы, и я сам был тому свидетелем, возвращаться домой много раньше. Александр Михайлович так же ничего знать о моей болезни не хотел, постоянно прикрываясь какими-то важными делами, а я точно знал, что он по полдня, а то и больше дома высиживает, и даже на улицу иной раз совсем не выходит. Катерина же Викторовна вместе с Семеном Александровичем на время уехали из города, и потому помощи от них ждать особенно не приходилось.

Обыкновенно ближе к полуночи, вместе с вином и Александровичем Михайловичем, заявлялась моя подруга. Высиживая рядом со мной по несколько минут, как оно меж нами завелось в последнее время, она целовала меня в щеку и пожелав спокойной ночи, шла в кухню, к дожидающимися её соседу. Я же не мог уснуть и все лежал и вслушивался. Но они даже не говорили друг с другом, не было слышно ни шепота, ни смешка, повсюду царила могильная тишина, и казалось лишь моё дыхание как-то его нарушало. А в последнее время моя подруга так повзрослела, уж не эта ли близость с Александром Михайловичем так её состарила? А может это все усталость? Я закрывал глаза и все представлял, как они друг с дружкой обнимаются, и настолько мне гадко становилось, что разрыдаться хотелось, а разрыдавшись тут же захохотать от блаженства, наполнявшего меня при выстраивании этой системы образов. Уж я бы ни при каких обстоятельствах не стал думать, что тяготы взрослой жизни обращают этого ребенка в женщину, мне было отраднее представлять всякую мерзость, и упиваясь ей, тут же клеймить себя как самое ужасное чудовище мыслями о Полине. “Она – свет! – кричал кто-то внутри меня – А ты все к ней тянешься-тянешься, а юлишь, врешь, потому как тебе скотине, больше по душе в помойной яме развалиться. И чтобы ты не говорил, а от Дашеньки ты ни в жизнь не уйдешь, потому как ты в ней грязь, в которой нуждаешься, видишь. А с Полиночки что взять? Божья душа, и хорошо с ней, да мучительно, она небось и винца даже самого слабенького не пивала, а как с такой уживешься?!“ И этот голос был прав, я, как и большинство людей не спастись желал, а избежать наказания хотел.

Утром же никого в доме уже не было. Лишь в редком случае я натыкался на мирно спящего в кухне Александра Михайловича, развалившегося на диване, купленного Дашенькой ни бог весть зачем. Какой-то помпезно розовый, твердый словно камень, на своих толстеньких уродливых ножках под красное дерево, он смотрелся этаким выжавшим из ума франтом, посреди скромного и обшарпанного убранства нашей кухоньки. И именно на этом чудовище, почивал наш сосед, просыпавшийся будто по чьему-то приказанию всякий раз как только я его обнаруживал. Вскакивая словно ошпаренный, Александр Михайлович, бормотал какие-то извинения, перемежая их с сокрушениями по поводу своего вечного опоздания настолько тесно, что я вообще ничего не мог понять. Выходило так, что он либо опаздывал ко мне и никак не мог себе этого простить, либо же извинялся перед каким-то неизвестным за то, что без всякого предупреждения переночевал под его крышей. И то, и другое было сущей бессмыслицей, и он прекрасно это осознавал, отчего смущался еще сильнее. В конце концов Александр Михайлович не выдерживал и убегал из нашей квартиры, что-то бормоча себе под нос и дыша настолько тяжело, что я слышал это дыхание даже тогда, когда он стоял у дверей собственной квартиры. Благо живет рядом, а то как-то неловко выходит, - думалось мне при взгляде на его улепетывающую фигуру, облаченную в одно лишь нижнее белье.

Их близость была тем более подозрительна, чем сильнее утверждалось во мне ощущение собственной никчемности. Я валялся на кровати словно старая вещь, всеми забытая и замененная новой, более совершенной и красивой. Единственное касание бывшее для меня доступным, было то, какое люди совершают, стряхивая пыль, с уже ненужного, но памятного чем-то, барахла.

Полина же ничего не знала. Она быть может и спасла бы меня, но обиженная из-за сущего пустяка, ничего не хотела предпринимать. А как же она была мне нужна! Мысли о ней настолько согревали меня, что я даже и не думал об той мерзости, что происходила у меня на глазах. Зато когда все эти чаяния и мечты о ней, покидали меня, я просто места не мог себе найти вспоминая и Александра Михайловича, и эти их ночные разговоры, и все то безразличие, с каким эти двое относились ко мне сейчас.

И они совершенно не стеснялись моего присутствия! Быть может именно в этом и был основной смысл их затеи? Свести меня с ума, довести до полного отчаяния, а потом посмотреть на мое бьющееся в смертельной агонии тело? Дашенька ведь даже не пыталась меня лечить, она лишь сидела со мной рядом некоторое время и потупив глаза, бормотала что-то, чего я и разобрать не мог.

Но зачем им все это? Неужели все мои предположения верны и их близость нечто большее чем просто дружба?

Эти, и им подобные мысли не давали мне покоя, и в конец измучившись, я уже было думал, что умерщвлю себя этим самоедством.

Своего апогея моя подозрительность достигла тогда, когда болезнь перешла в самую тяжелую свою фазу. Я даже встать не мог, и лишь лежал, не ощущая ни тела своего, ни того, что окружало меня. Все заволокло черной пеленой, сквозь которую доносились отголоски чьих-то стенаний.

Однажды ночью, ко мне, после долгих часов беспамятства пришло сознание, и я уже не веря в выздоровление, решил перед смертью все высказать любовникам. Встав на слабые ноги свои, весь дрожа от страха и возбуждения, я, пошатываясь на ходу вступил в кухню и будто бы ослеп. Такого яркого света я не видел давно! Кинжалами своих безукоризненно чистых лучей он впился в мои глаза, и я завопил от ужаса и боли.

- Что с тобой? Что случилось? Дорогой! – доносилось откуда-то.

- Сашка, родной, ты бы прилег!

Родной? Дорогой? От злости я совершенно позабыл обо всем и вытянувшись во весь рост зарычал, смело глядя в белую пустоту перед собой – Прочь!

- Я знаю! Все знаю! – продолжал мой голос, принадлежащий как, казалось какому-то другом существу – Ты с ней! Она с тобой! И все на моих глазах! Вы! Вы! Вы грязные животные! Пусть вам пусто будет! Любите друг друга сколько вам вздумается, но уж избавьте меня от этой мерзости. Я как представлю себя нагим лежащим меж вами обнаженными, так у меня и сердце сразу же останавливается. А вы все ластитесь ко мне, соблазняете! Шепчите! А я и не могу о другом думать, пока вы тут в этой грязи бултыхаетесь! Свиньи!

- Вызывай врача, Дашка, совсем он плох, - услышал я встревоженный голос Александра Михайловича.

- Останавливается! – продолжал я кричать – В начале бьется, удар-удар и тишина, и вот лежу я вслушиваюсь в неё. И что же? Из этой пустоты ваши стоны вырываются, из самых глубин. А потом скрип вспотевших ладоней, скользящих по влажной коже. Ах, какой он дурак! Ха-ха-ха! Гады!

В голове помутилось и свет погас. Голоса смолкли, злоба развеялась подобно дыму, и все-все, что только мучило меня и радовало обратилось в ничто. Не было ничего, лишь приятная прохлада, покалывающая меня от пальцев ног и до затылка.