Дубовая рубаха "Глава тридцать третья"

После той ночи, мы с Дашенькой не разговаривали несколько дней, а потом как-то незаметно помирились и зажили по-старому. Она большую часть времени была занята в ресторане, я же посещал училище, по окончании занятий в котором шел на подработку: то рояль с каким-нибудь неизвестным мне напарником с подвала на чердак перенесу; то скворечников под заказ в школу наделаю, за бесценок; то и вовсе визитные карточки прохожим на улицах раздаю (а для чего, и почему мне за это платили, я уже не знал, да и не спрашивал). В редкие дни, я встречался и с Полиной, которая совсем меня простила, и не за то даже, что Облатова прочел, а от того, что такую мелочь в причину возвел и себя ею изводил. Выслушав всю мою историю об болезни и об таинственном писателе, за незнание которого тогда меня попрекнула, она сказала, что все это очень трогательно. ”Раз уж ты, так возбудился из-за такой мелочи, то значит и сердце у тебя хорошее, доброе”, - произнесла она при первой, после ссоры, нашей встрече. Я несказанно радовался всему тому, что происходило, и чувствовал в себе необыкновенный переворот, будто бы все плохое, что во мне было, куда-то пропадало и более не напоминало о своем существовании. И это ощущение не покидал меня даже после расставания с Полиной, оставаясь при мне неотрывно. Не видя в себе более ничего отвратительного и омерзительного, я как-то и вокруг себя перестал его замечать, оправдывая всяческое зло (а точнее пакости, кружащие в огромном множестве перед каждым человеком, не в пример злу, злу настоящему и ужасному, которое до поры до времени, скрыто от всякого любопытного взгляда) всевозможными причинами, которые порой и к делу никакого касательства быть может не имели.

Я, например, прощал всякого случайного прохожего, въезжающего своим плечом в моё, потому как мало ли спешит куда, или и вовсе обижен кем, и в злобе своей никого и ничего замечать не хочет. И мало ли каких других поводов могло быть у людей, совершающих те или иные, не совсем красивые, но в общем-то никому не вредящие поступки?

Все складывалось самым лучшим образом, и я просто диву давался от того, как сильно может повлиять на человека самая обыкновенная любовь к самому себе. И не животная любовь, которая более напоминает бездонный колодец, в который сколько не бросай, он все пустым будет, а другая, то чувство, которое как-то странно возникает в нас. Оно будто бы зарождается в нас самих, но только в виде некоторого зародыша, ничего из себя в общем-то не представляющего. И вот он, этот росток, сажается в благодатную почву большого мира, становясь сразу же, или со временем могучим и красивым деревом. Смотришь ты на него, слушаешь как шумит листва на его могучих ветвях и как-то отрадно становится на душе. Вот так дерево, думаешь, уже одним им целую планету можно и домом, и питанием обеспечить, а что если бы все так же. И тогда не одно бы одинокое дерево из земли как-то по-сиротски торчало, а лес бы кругом вырос, и тогда-то, тогда-то, уж как бы мы зажили! Оттого-то я себя и люблю, что каждого из вас обрадовать смог, и не из желания вам понравится, или по какой шутовской привычке народ веселить, а оттого, что захотелось мне именно так поступить, не себе, а вам. И я даже не думал о том, что мне это сторицей воздастся, потому как с этим деревом подобная модель не работает. Это вам не деньги под проценты давать, тут выгода всеобщая, и моя отчасти, но этого уж никак не избежать, потому и не о каком лицемерии тут и речи быть не может.

В один из тех редких вечеров, в которые Дашенька приходила домой раньше обычного, мы сидели на кухне и попивая вино, разговаривали о всяких мелочах. Более говорила моя подруга, я же в основном слушал, но иногда вставлял какое-нибудь словечко, а подпив, так и вовсе мог без умолку болтать, так, что мне приходилось даже рот затыкать.

- А Александр-то Михайлович вчера в Нижний уехал, - проговорила Дашенька как-то совсем ровно, так, что если бы меня это известие прежде не удивило, я бы скорее всего стал досадовать на себя, за те сцены, какие ранее позволял себе и с Дашенькой и с соседом нашим.

- Как уехал? Насовсем что ли?

- С его слов я именно это и поняла. Вроде бы как заработал капитал, и теперь может домик себе выстроить, да и старость без забот и хлопот встретить. Одним словом, хорошо он себя обеспечил.

- Хорошо же ему там верно жить будет, не то, что здесь, в этой пустыне снежной, - ответил я, подумав о том, что он даже не попрощался со мной.

- С близкими людьми хоть на Луне выжить можно, а у него тут кроме нас никого и не было из друзей. А в свете последних событий, сам понимаешь. Обидел ты старика, очень обидел.

- Это верно. Он ничего не передавал мне? – спросил я, в надежде хоть на какое-нибудь доброе от него словечко.

- Прощения у тебя за все просил, говорил, что уж сильно перед тобой виноват. Я не совсем поняла в чем, да и спрашивать не стала, потому как вид у него очень уж странный был. Его всего било будто в лихорадке, от радости может, а может и выпил, да только вином от него не пахло вроде бы.

- Ах! – воскликнула Дашенька спустя минуту, после того как замолчала, нарушив тем самым воцарившуюся ненадолго тишину, потому как я совершенно не знал, чего ответить, так мне было стыдно – он передал тебе записку. Я совсем уж и забыла, да вот только вспомнила его, так мне это на ум сразу и пришло. При передаче этого письма его так трясло, что мне даже как-то страшно стало, уж не помирает ли старик, я потому и читать его не стала, от греха подальше.

Она встала и выбежала из кухни, но тут же вернулась обратно, держа в руках, сложенный треугольником, кусочек бумаги.

- Можешь и сейчас прочесть, я не помешаю, - произнесла Дашенька, наверное, более для того, чтобы вывести меня из оцепенения, потому как я кажется целую вечность смотрел на эту геометрическую фигурку из бумаги, заключавшую в себе, по моему представлению, нечто ужасное.

- Завтра лучше, сейчас не хочу. Но ты так ровно обо всем говоришь, будто тебе и не жаль вовсе, что он уехал.

- Мне и не жаль. Он бы не уехал, не будучи уверенным в том, что так будет лучше, - ответила она и замолчала, будто осеклась даже, словно я поймал её на чем, но тут же продолжила – да и по правде говоря, перед тобой лучше и не показывать ничего, а то тебя опять это пламя сатанинское обуяет, потом и слез не наберешься всю обиду и горечь из себя выплакать.

Я не знал, что и сказать. Как-то не вязалось все то, о чем она говорила с теми, свершившимися во мне изменениями, и я все никак не мог решить, то ли лжец я сам, то ли вся эта гармония всего лишь вымысел. Особенно тяготило меня то, что Александр Михайлович ничего мне не сказал и уехал не попрощавшись, словно я и не заслуживал этого. А прощения тем не менее попросил, хотя я же кругом виноватым был, и это мне, а не ему и не Дашеньке, нужно было на коленях в раскаянии ползать.

Остаток вечера мы провели в разговоре о всяких мелочах, а потом легли спать. Но мне не спалось, бумажный треугольничек, находящийся в этой квартире не давал мне покоя. Мне было и страшно, и любопытно, и ощущая на себе теплое дыхание спящей подруги своей, я ловил себя на каком-то несоответствии. Как могу я – сгорающее от нетерпения существо, лежать рядом с этим ангелом, видящим прекрасные и красочные сны?

Осторожно выбравшись из-под одеяла, чтобы не потревожить Дашенькиного сна, я ушел в кухню и развернул записку Александра Михайловича.

Моему другу

Я уезжаю, Сашка, насовсем покидаю ваш холодный город и наконец-то возвращаюсь домой. Как ждал я этого дня и как боюсь его теперь! Как бы не складывались наши отношения в последнее время, знай, что вы очень мне дороги, и я скрепя сердце принимал это решение. Какой бы радостью ознаменовался для меня этот шаг несколько лет назад, но теперь, я скорее не домой возвращаюсь, а вас покидаю, и от этого на душе и тяжело и пусто. Как это глупо получается с точки зрения физики, ведь не может же в самом деле пустота быть тяжелой. А оказывается может, оттого, что в человеке все это происходит, а в нем одни лишь противоречия.

Прежде всего, я хотел бы попросить у тебя прощения, сам даже не знаю за что именно, но уж чувствую в себе такую потребность, и ничего с этим поделать не могу. Принимаю я и твои извинения, потому как предугадываю с какими мыслями ты эту записку из её рук принял, и с какими прочел. Может и перечитал ты моё послание несколько раз, в этом я правда не уверен, но кажется, что именно так все и будет. Вижу я и каждое твое содрогании при виде того или иного слова, потому как знаю, что в груди твоей бьется восприимчивое и доброе сердце, и тебе не меньше моего на душе паршиво от того, что все так вышло.

Знай же мой друг, что между мной и Дашкой ничего не было, как бы ты ни был уверен в обратном. А я знаю, что ты именно в этом и убежден, потому как разум твой, голова твоя злая, подозрительна ко всему, во всяком благом поступке видит какой-то потаенный и подлый смысл. Не знаю уж почему это в тебе заложено, да и мысли твои перебирать не хочу, потому и говорить об этом ничего не стану. Знаю лишь одно, что до добра тебя все это не доведет, ты и сам в скорости убедишься в этом. Хоть бы мне и хотелось, чтобы все иначе было, но все-таки страшно, что именно так и выйдет.

Я буду откровенен с тобой и скажу напрямик, что принял решение уехать, не без твоего, так скажем, участия. Видя, как ты истязаешь всех нас, и меня и себя и Дашеньку, я просто не мог поступить иначе. Пишу об этом не из хвастовства, мол подивитесь моему героизму, а для того лишь, чтобы это мое бегство послужило тебе уроком. В тебе заложено что-то очень злое, этакое чудище, которое способно уничтожить не только тебя, но и всех тех, кому ты дорог. Но даже не это пугает, страшнее то, что в тебе одновременно с этим злом (назовем его так) живет и пока еще властвует нечто чрезвычайно светлое и доброе. То, к чему тянутся люди несчастные, такие сиротки как Дашенька, и раскаивающиеся каторжники как я. И ты принимаешь их всех, прижимаешь к самому сердцу, а потом перемалываешь и выплевываешь, как нечто ненужное. Нет, прости, ты еще не поступаешь так, но если разум твой, алчущий добра и справедливости (в этом я уверен) и приходящий в сатанинскую ярость, не видя ничего этого вокруг себя, не обретет наконец-то покоя, то именно так и будет. И даже не по природе своей, а так, потехи ради, пока эта злая забава под конец не станет твоей составляющей.

Именно поэтому я и не сказал тебе ничего и не простился с тобой, потому как мне было как-то боязно с тобой об этом говорить. Небось и в рожу мне плюнет за такие признания. Но за этим письмом, я представил себя в вагоне, и как-то не верится мне, что там буду уже об этом так думать, точно зная, что иначе бы все вышло. Но все равно страшно.

Зла на тебя я не держу, потому как люблю тебя всем сердцем и искренне желаю тебе только хорошего. Знаю, что и ты на меня не злишься, и уже даже не обижаешься, что я так, ни словом не обмолвившись, убежал. Теперь то ты знаешь, что именно так, а не иначе должно было состояться наше прощание.

Как же ты должно быть радуешься всему этому, даже сквозь горечь радуешься, ведь ничто теперь не будет смущать тебя. Не менее твоего радуюсь и я, зная наверняка, что ты теперь ни за что на свете не обидишь Дашеньку. Как бы мне хотелось быть свидетелем ваших любви и счастья! Как бы хотелось всячески помогать вам, но видимо не судьба.

На том и прощаюсь с тобой, Сашка. Авось еще свидимся.

Александр Михайлович во всем был прав. Я и вправду прочел его письмо несколько раз, с трепетом перебегая от одного слова к другому, и все существо моё, как он и говорил было наполнено радостью, хоть на глазах и навернулись слезы. Теперь я мог быть спокоен, потому как “соперник” мой уже далеко отсюда, и более не вернется, ни в наш город, ни в наш дом, ни в нашу квартиру. Но это же и печалило, от этого же с болью и сердце сжималось, потому как мы его теперь уже не увидим.

Как же нелепо все это вышло. Он не пожал мне на прощание руку, не взглянул своими добрыми глазами в мои, не громыхнул своим густым басом “Совет вам да любовь!”, а просто исчез, став клочком бумаги, испещренным стройными и ровными буквами, в которых я только и видел те дни, что он проводил у нас, разрешая все наши вопросы и развеивая глупые сомнения своими мудрыми советами, вымученными за всю его непростую жизнь. И все оттого, что я обидел его! Оттого только, что залил всех вокруг себя грязью!

И как я только мог радоваться тому, что он уехал?

Сложив записку треугольником, чтобы сохранить ей тот вид, в каком она попала мне в руки, я заложил её в книгу, которую пообещал всегда держать при себе, чтобы со мной не случилось. Теперь я точно знал, каким должен быть настоящий человек, таким как он. И уверовав в это окончательно, я положил себе, что если вдруг какие сомнения будут одолевать меня на жизненном пути, то я всегда смогу прочесть это послание и обрести тот покой, о котором он говорил.

Злая голова твоя! И как я только раньше сам до этого не додумался? Ведь не нужно ждать того, что в мире воцарится добро и справедливость, нужно самому совершать поступки честные и благие!

С этими мыслями я вернулся в кровать и покрепче обнял Дашеньку. Но сон все равно не шел, и глядя в потолок я все о чем-то думал, даже будто бы говорил сам с собой шепотом, да так и уснул спустя время, ничего не заметив, словно потеряв сознание.