Дубовая рубаха "Глава тридцать девятая"

Конверт выпал у меня из рук. Прошлое захлестнуло меня с головой, и даже более того вычеркнуло из последующего сценария, предоставив призракам и сгусткам тумана, неясным образам и изувеченным лицам ответствовать перед Богом от моего имени. Мол, так и так, милостивый Боже, а Александр Александрович (то есть я) сейчас убьет человека, потому как мы, его бредовые воспоминания присвоив себе его тело и жизнь, так меж собой порешили. Меня и взаправду словно подменили, а может быть даже и убили, предоставив возможность вечно наслаждаться той минутой, когда я лишь держал это проклятое письмо в своих руках.

- Что с тобой, Саша? – услышал я голос Милы, прозвучавший как-то совсем по-новому.

- Мне срочно нужно на вокзал, мой племянник умер, и я должен быть на похоронах.

Мила более ничего не спрашивала. Отойдя куда-то вглубь квартиры, она стала собирать мои вещи, почувствовав верно, что сейчас я практически ни на что не способен.

В какие-то полчаса я уже сидел в вагоне и ожидал, когда тронется состав. Четыре дня предстояло провести мне в пути, один на один с мыслью о свершившемся.

Поезд тронулся и с первым толчком этой машины передавшимся и мне, что-то заключенное во мне, настойчиво полезло наружу. С болезненным упрямством прокручивал я в голове ту самую минуту, когда мои отношения с Полиной переросли в нечто большое. Наша связь продлилась несколько месяцев, и во все это время я был безгранично счастлив, невзирая на всю греховность этого союза.

Ох, как отрадно было мне тогда, все-то у нас шло на лад, во всем-то мы друг друга понимали! А как мне было чудесно в моменты наших совместных мечтаний о будущей женитьбе! А почему бы и нет? – спрашивали мы друг у друга и покатывались со смеху. Ведь мы не были родными друг другу в том смысле, что родители у нас были разные, и что с того, что перед Богом это было совершенно иначе? Нет, упование на всевышнего в этом случае не давало нам того наслаждения, которое испытывали мы обняв друг друга.

Но в один прекрасный, солнечный день ко мне заявилась Катерина Викторовна и объявила, что они уезжают в Нижний Новгород. Почему? Для чего? Она так и не ответила, все бормотала о каком-то деле, открытом там Семеном Михайловичем.

Они отняли её у меня, и никаких шансов вернуть её не было. Рассудок мой помутился, и я даже провожать их не стал, настолько был оскорблен этим их решением. Взять меня с собой они даже и не думали, об этом даже моя мать не заговаривала, словно причина их переезда, этого постыдного бегства была во мне!

Мы оставляем тебе обе квартиры, - такими словами утешили они моё детское горе.

Никогда до этого ранее я не испытывал ничего подобного. В этот раз все решилось без моего участия. Мне оставалось лишь часами просиживать дома и все вспоминать об ней. Иногда мне даже казалось, что она здесь, рядом со мной, и я даже слышал её голос, бежал на него, но ничего не обнаруживал. Я будто бы блуждал наощупь в темноте. Вспышка! Её голос! Образ её! Я бегу, спешу добраться до того места, где бездна разверзлась ярким светом, но снова оказываюсь в кромешной мгле, совершенно один.

А потом мне пришло письмо. Полина будто бы знала, что в принадлежащей некогда Семену Михайловичу квартире я жить не буду, и потому писала туда, где ранее проживала моя мать. Пробежав глазами это послание, я окончательно сошел с ума, и несколько дней к ряду пил и рыдал в полном одиночестве. И я ничего не мог сделать! Ничего не мог изменить! От бессилия я весь трясся как в лихорадке и лишь изредка со всей силы лупил кулаками по стене, и от боли, словно кости рук ломались по полам, рыдал еще сильнее, а потом хохотал словно обезумевший.

Но совсем скоро я успокоился, и как-то совершенно охладел к происходящему. Я просто ждал, когда все это закончится, и мне было абсолютно все равно кто погибнет, я, или мир. Но наложить на себя руки было бы слишком уж, преждевременно. Именно преждевременно, потому как я требовал смерти, но мучения и эта пустота, рвущая меня на куски, были еще более желанны. Я наслаждался, наблюдая за тем как в жизни моей появлялись люди, и как они исчезали, обожжённые исходившим от меня холодом. Нет, если бы я умер окончательно, то не стал бы уж свидетелем этих многочисленных смертей, более губительных для человека чем прекращение существования физического. Правда совсем скоро судьба лишила меня и этого удовольствия, по городу обо мне разносились самые различные слухи и в скорости люди отвернулись от меня, все, без исключения. Даже самые отчаянные из “самоубийц” и те не хотели со мной связываться. Тогда-то я и сделался бродягой. Сдав в наем и вторую квартиру, я отправился в путешествие, которое длилось несколько лет и закончилось для меня в Тирасполе. Обеспеченный и в общем-то не гнушавшийся работой, дрейфовал я, подобно льдине в океане из одного города в другой. И всюду ко мне тянулись люди. Видя моё изнуренное бессонницей и беспрестанным самоистязанием лицо, они проникались ко мне сочувствием и пытались помочь, но позже бежали от меня как от прокаженного. И так продолжалось до встречи моей с Милой, она пробудила все то хорошее, что никогда не покидало меня, но, что я всеми силами пытался в себе подавить, а теперь это известие.

А что если Полине вдруг потребуется моя помощь? Что если все это повториться вновь, смогу ли я устоять? Будто бы все это было только вчера и все те восемь лет, что я провел в скитаниях, были сплошь выдумкой.

Поезд мчался сквозь бесконечные леса и поля, а я тайком от кондуктора, постоянно рыскающего из одного конца вагона в другой, прикладывался к бутылке с вином, и в конец охмелев стал приставать к своему соседу, мужчине лет сорока, с некрасивым, словно выдолбленным из дерева лицом. Я изливал перед ним душу и все говорил и говорил, он же лишь одобрительно кивал, не спуская с меня своих ясных как небо голубых глаз, и изредка поправлял белобрысую челку, все время спадающую ему на глаза. Иногда он даже улыбался как-то по-доброму, но большего я от него так и не добился. Я предлагал ему вино, но он отказывался, отмахиваясь то ли от бутылки, то ли от меня своею длинной, костлявой рукой. И хотя мне очень льстили внимание и чуткость соседа, но простить ему его неразговорчивости я не мог.

Как он мог промолчать, когда я рассказывал ему о том, как однажды в пьяном виде чуть не утонул в болоте? Это же целая история, а он даже не засмеялся, нет, это уж было слишком.

Схватив его за грудки, я потребовал, чтобы он заговорил со мной, но он лишь оттолкнул меня и процедил: “Ich spreche kein Russisch”. Немец! – воскликнул я и захохотал, понимая всю нелепость сложившейся ситуации и удивляясь тому, как это раньше я не приметил в нем немца. Вылитый ведь, с кривою р...., составленной из грубых и прямых линий, и с блестящей, будто тщательно отполированной кожей.

- Pardon! – воскликнул я и лег на свою койку, тут же отвернувшись от своего соседа. Хоть смешно, а все-таки стыдно.

Мысли, будто бы опьяневшие вместо со мной, как-то потускнели, да и не проносились уже в голове моей с прежней скоростью. Они ползали и заваливались на бок, падали в попытке встать и уже более ни на что подобное не решались, предпочитая лежать, на крутящейся подобно колесу земле. Поезд все продолжа своё стремительное движения и трясясь, убаюкивал меня этим движением.