Дубовая рубаха "Глава сороковая"

В Нижний я приехал совсем измученным и первым делом отправился на поиски какой-нибудь гостиницы, где мог бы отмыться от грязи и хоть как-то взбодриться.

На вокзале и рядом с ним, яблоку было негде упасть. Со своим багажом во все стороны сновали пассажиры, то тут, то там размещались торговые палатки, возле которых толпились покупатели, да и сами нижегородцы как-то собирались здесь в огромном количестве по каким-то таинственным причинам. На улице установилась жаркая погода и я спешил как можно скорее спрятаться от этой духоты и погрузиться в прохладную воду. Но вдруг внимание моё привлек старик, как-то выделяющейся из всей остальной толпы. Могучий от природы, но весь иссохший и согнувшийся в три погибели стремительно шел он в неизвестном направлении и все оглядывался по сторонам, словно его кто-то преследовал. Я на секунду поймал на себе его взгляд и чуть не вскрикнул от удивления. Это был Александр Михайлович. И хоть в этом немощном старце было невозможно узнать моего бывшего соседа, я был уверен, что это именно он. Пустившись вслед за ним, я на бегу пытался продумать, что же сказать ему, но в голову совершенно ничего не лезло.

- Александр Михайлович, стойте! – крикнул я, настигнув его.

Он обернулся и посмотрел на меня. Старик узнал меня. Задумавшись на секунду, он махнул рукой, будто бы говоря “Иди за мной”.

Мы зашли в какую-то тихую и темную пивную, спрятавшуюся в тупичке неприметной улицы рядом с вокзалом, и на меня тут же пахнуло прохладой, отчего даже как-то полегчало.

- Ты уж не дьявол ли? – нервно пробормотал Александр Михайлович, усадив меня напротив себя, и с недоверием вглядываясь в моё лицо.

- Скажите тоже, какой в наше время дьявол, - ответил я, и увидев, что пошутить у меня не получилось, потому как собеседник мой лишь сильнее стал хмуриться, продолжил серьезным тоном – я здесь по личному делу.

- За Дашкой что ли явился?! – судорожно, словно помешанный, выпалил он и тут же захихикал – Ни с чем уедешь, она теперь при самом Боге, недосягаема!

- То есть как это, неужели она умерла?

- Вот насмешил, если бы умерла! – воскликнул он и ударил рукой по столу – В Макариев монастырь ушла, так-то, и меня знать не знает, и вообще ото всех открестилась. Сейчас я тебе все расскажу, голубчик, а то вижу-то физиономия у тебя от удивления со лба на подбородок переползла.

- Ты, когда со своею непутевой сестрицей пакостей наделал, - начал Александр Михайлович свой рассказ – и когда вся эта мерзость наружу вылезла, Дашка чуть не рехнулась.

Так она мне говорила, а уж в свете последующих событий можно смело утверждать, что разум у неё точно помутился. Она даже и в реку броситься намеревалась, да вот вспомнила про меня, старика и из V. в тот же день и уехала. Я уж не помню, то ли адрес ей свой заранее оставил, то ли письмо по приезде написал, вот хоть убей, но Дашка до меня каким-то чудом добралась. По первой она все молчала, да по ночам плакала, а потом все мне и выложила. Ты даже не представляешь в каком я бешенстве тогда находился, думал даже вернуться и тебя на куски изрезать, да она остановила, мол не вернешь уже ничего, а ему с этим грехом жить. Я и поуспокоился, да и она в скорости присмирела, так с грехом пополам и зажили. Перво-наперво я опекунство над ней взял, и вроде бы как отцом ей стал. Она как скажет мне “Папочка” у меня сразу на душе так тепло становилось, и хоть проклинал я тебя, а все же и благодарил за такой подарок.

А потом, веришь, нет, стало у нас все налаживаться. Я предприятие небольшое завел, она в колледж поступила и зажили мы припеваючи. Даже соседи и те, как-то по отношению ко мне смягчились. Я как приехал, они в мою сторону и не смотрели даже, мол убийцей был, им и остался, дрянь, а не человек. С Дашкиным приездом они еще более против меня ополчились. Соседи обо мне тоже, что и ты некогда, думали и как часто, идя по улице, слышал я шепот случайных прохожих. И как ему не стыдно, с такой-то малюткой, - шептались они, вонзаясь злостью своей мне прямо в сердце. А потом они как-то успокоились, Дашенька совершенно их покорила. Всех и каждого! Со всеми-то она здоровалась, всякому-то помощь свою предлагала и всегда была такой любезной и веселой, что со временем никак нельзя было представить жизнь нашего поселка без её участия. Вместе с нею полюбили и меня, но так как обыкновенно любят сторожевого пса, но я был и этому рад.

Тебе верно не понять, что испытывает человек, когда вся жизнь его, доселе представляющая собой лишь жалкие руины, вдруг выстраивается в нечто грандиозное и прекрасное. Подобное свершалось в моей жизни тогда. В V. я как казалось устанавливал фундамент своего благополучия, но ты прогнал меня и все пошло прахом. Здесь, у меня ничего не получалось, все смотрели на меня с презрением и отвращением, а потом и Дашка приехала, горем убитая. Казалось, ложись да помирай, а оно раз, и в один день все перевернулось, на лад пошло. А сейчас вот думаю я об этом, вспоминаю все хорошенько, и кляну себя за то, что не увидел ничего. Она же, высшего человека все искала, а тебя откапала, а ты её вон как разочаровал. Видать Дашка ничего другого не нашла как самой им стать, то-то и горела, то-то помогала всем, да вот только не осилила и совсем скоро руки у неё опустились. А я и не видел ничего, думал возраст такой, проглядел. А она возьми и в монастырь уйди, мол ничего в человеке хорошего не нашла, так уж в Боге точно не ошибусь. Я ходил к ней после этого, но она со мной и не говорит, настоятельница говорит, что Дашенька ни с кем и слова не проронит, все молчит.

Я по закону и забрать её могу, да вот думаю удавиться она тут же как стены монастыря покинет. А я нет-нет, да приезжаю к ней, внутрь не захожу, все вокруг Макариева брожу и представляю, как там моя голубушка ходит, гуляет может, или трудится во имя Божие, и вроде бы как легче становится, а то мне после её ухода совсем жизни нет, уж все взываю к смерти, взываю, а она все не идет.

Его душили слезы и отмахнувшись от меня он уткнулся лицом, в сложенные на глади стола руки свои и зарыдал. Я хотел было что-то сказать, но он лишь со злобою в голосе процедил, чтобы я скорее убирался отсюда, от греха подальше.

Я побежал куда глаза глядят, лишь бы поскорее спрятаться от этого несчастного человека, но схорониться от собственной совести у меня все равно бы не получилось. Этот достойный, святой человек, страдает и о смерти мечтает, а ты там в своем Тирасполе жив и здоров, да жизнью наслаждаешься. Как ты после такого жить-то еще можешь? На первом бы столбе тебя, сволочь, вздернуть, да труп твой на растерзание толпе бросить. А Дашенька?! Я ведь и не думал об ней более, ни разу с того самого дня, лишь когда писал. А оно вон как обернулось, в монастырь ушла. Господи, что же я натворил?!

На силу отыскав гостиницу и приведя себя в маломальский порядок, я потребовал у коридорного коньяка, чтобы хоть как-то успокоится. Две жизни мною разрушенные и эти похороны, Полина, как я вообще в глаза всем этим людям буду смотреть?

Я хоть и схоронил в себе все эти воспоминания, но они вдруг сорвались со страниц истории и оказалось, что это не просто слова, описывающие бесплотных духов, а самые настоящие живые люди. И отныне они жили во мне, закрывая глаза я видел Дашеньку пред алтарем, её смиренно сложенные в молитве ладони и измученное лицо, с потухшими уже глазами, а на кресте, пред которым она стоит на коленях, распят Александр Михайлович. Руки его кровоточат, а он смотрит на меня и улыбается и все шепчет “Ну и удружил ты Сашка, нечего сказать” и хохочет, как полоумный, закатывая глаза. А со всех икон на меня Полина смотрит и улыбается так по-доброму. И вдруг из каждого образа, гася все свечи, выходят тысячи Полин.

Нагие, они берут меня в кольцо, которое с каждым их шагом сжимается. В руках они потрясают книгой и все хором причитают “Почитай Облатова, святой человек, он тебе глаза-то и откроет, заблудшая ты душа”. И все уже и уже, душно и страшно. Я слышу, как хохочет Александр Михайлович, вгрызающийся в собственные плечи. Я слышу, как плачет и проклинает меня Дашенька. А кольцо все сжимается и сжимается, и уже дышать нечем. Я кричу и кричу, но лишь слышу, как гремит что-то сверху, будто бы землею гроб посыпают, и чем громче я кричу, тем сильнее грохочет.

Выпив одним духом весь фужер, я более-менее пришел в себя, и хоть и был совершенно пьян, но уже более таких картин не видал. Я совершенно не знал, как вести себя на похоронах, а после встречи с Александром Михайловичем, очень уж боялся, что опять чего-нибудь да натворю. Зарыдать над гробом усопшего я вряд ли бы смог, да и изобразить на лице своем хоть что-то похожее на сострадание был неспособен. Как же быть? Ведь и сказать чего-то такого прочувственного я не смогу, и не сухарь вроде бы, а просто не умею словами всего выразить. Внутри переживаю, а как до другого это донести не знаю. Простояв перед зеркалом минут пятнадцать и все корчась в поисках подходящего выражения лица, я все-таки нашел нужное и зафиксировав его, стараясь по пути и к папиросам даже не притрагиваться, чтобы не нарушить ничего, направился я на Большую Покровскую, откуда должны были мы двинуться к кладбищу.