Дубовая рубаха "Напоследок"

Процессия прибыла на кладбище, но не было ни звона колоколов, ни еловых веток, разбросанных по пути нашего следования, были лишь незнакомые мне люди, более поглощенные своими насущными делами, нежели думавшими о смерти этого ребенка. На отпевании и погребении никто, кроме стоявшей в отдалении Полины, не плакал. Аркадий Петрович, муж её, стоял рядом с какой-то черноглазой и высокой девушкой, и об чем-то с ней перешептывался. Оба улыбались, а сестра моя стояла одна и тихо-тихо плакала, не отрывая помутившегося от горя взгляда своего от сына. Вглядываясь в красивое и спокойное лицо мальчика, лежавшего в гробу, я все никак не мог отделаться от мысли, что жизнь его была бременем для этой семьи, от которого она теперь наконец-то избавилась. На Розалине Андреевне лица не было. Она все огорченно покачивала головой и что-то нашептывала себе под нос, видимо молилась. Да и сами похороны, прошедшие так стремительно не оставляли в душе никакого отпечатка, и если бы я не знал правды об этом ребенке, то даже и мне бы показалось, что тело его просто отвезли подальше от живых, да и бросили гнить в землю.

Когда гроб его засыпали землей и с похоронами было покончено, все стали собираться обратно на Покровку. А я все смотрел на могилку и думал, как же так несправедливо выходит. Не отрываясь от покойного во все время похорон, я все представлял себе, что в гробу лежит не он, юный и непорочный ребенок, а сам я, в его возрасте. И как бы хотелось мне, чтобы это действительно было так, ведь о своей-то жизни я кое-что знал, и так было обидно, что он, тот кто в последующем мог бы стать замечательным человеком, умер, а я, насквозь прогнивший стою тут и наблюдаю за погребением.

Когда я пришел в себя, на могиле кроме Полины никого не было. Она смотрела на меня и видимо довольно долго, потому как слезы на глазах её обсохли.

- А я уж думала, ты и не приедешь, - проговорила она тихо, когда я подошел ближе.

- Я и не хотел, да не смог не приехать. Очень уж страшно было от мысли, что всех вас увижу.

- Чего бояться-то, не кусаемся ведь, - Полина даже улыбнулась.

- Да есть чего, вы тогда так неожиданно уехали, что я еще несколько лет к ряду себя в этом отъезде винил, - проговорил я на силу – и ты уж скажи мне честно, это же ведь мой сын?

- Твой?! – воскликнула Полина и истерично захохотала.

Она долго не могла успокоится, и мне уж показалось, не сошла ли она с ума от горя. Но спустя время она как-то поуспокоилась, более от того даже, что к нам стали люди подходить и недовольные, жаловались.

- Нет, Сашка, не твой, - отдышавшись и еще продолжая смеяться проговорила она – и не Аркашкин даже. Я и сама не знаю, кто ему отцом приходится. Мы как тогда с тобой накуролесили, так я в такой вкус вошла, что сегодня с одним, завтра с другим, всех и не упомнишь. А узнала случайно, нас в школе врачи осматривали, все и выяснилось. Отец как узнал, чуть не прибил меня, и от позора подальше в Нижний нас всех увез. Тут я в большом секрете родила, но до этого успела с Аркадием роман закрутить, так, со злости, его в отцы-то и притянули. А там известное дело замужество, да вот только не любила я его совсем. Но ничего, он своё отмучился, теперь хоть вздохнет посвободнее. Сильно ему этот ребенок мешал, он-то первое время тоже думал, что от него прижила, а я ему после свадьбы всю правду и раскрыла. Измаялся он со мной, но уйти не мог. Дурак он, вбил себе в голову какую-то идею, мол не положено ребенка оставлять без отца, с тем и жил, а теперь вот на развод подает. И мне и ему легче будет.

- Не узнаю я тебя Полина, - в ужасе проговорил я – как же ты такое говорить можешь?! Как легче? В уме ли ты?

- Не узнаешь и слава Богу. Да только, что ты знаешь, чтобы так судить? Я ведь избавиться от этого ребенка хотела, да отец запретил, мол в его семье детоубийц не будет. Уж и не зная, что делать, я руки на себя наложить вздумала и вышло бы, да Катерина Викторовна как-то не вовремя подоспела и с того света меня считай вытащила. А то, что легче, так ты у всякого спроси, он тебе и ответит, что так оно. Даже Семен Михайлович, не давший мне дитя убить, и тот скажет: “Ну и слава Богу, отделаюсь наконец-то от Аркашки. Этой колоде самое место в оркестре (это он про голос его скрипучий) и на инструменте бы сэкономили, и на музыканте заодно”. Уж поверь мне, так бы и сказал. Катерина Викторовна дело другое, она уж третий день все рыдает втихомолку, но и она успокоится. А тебе, горемыка, тебе разве не стало легче-то на душе? Ты же думал, что сына хоронить едешь, а оно вон как вышло.

Она замолчала, а я и говорить ничего не стал, потому как видел, что Полина не в себе. Обнявшись, стояли мы возле могилки, она плакала, а я все думал об том, что она говорила. На душе и вправду полегчало, но ненадолго, я не мог не осознавать своей вины в смерти этого ребенка. Это же ведь я Полину развратил, именно от меня она научилась всей той гадости, о которой сейчас говорила. Но этот грех уже искупился смертью её сына. Она теперь заживет новой жизнью, с человеком которого любит, и который непременно будет любить её.

Попрощавшись с покойным, мы ушли с кладбища и поехали на Покровку.

Здесь уже происходило нечто фантастическое, покойного поминали и многие настолько в этом преуспели, что были уже мертвецки пьяны.

- Ни в чем-то Бога не стало, - покачивая головой сокрушалась Розалина Андреевна, когда я сел рядом с ней за стол – раньше тоже пивали, и на поминках зашибали, но до такого скотства не доходили. Атеистами все сделались, мол люди мы, а не стадо, сами с ушами, и в пастыре не нуждаемся. А посмотришь на них, животные самые настоящие, без присмотра оставленные, отреклись они от надзора и куролесят. Люди, люди, а что такое человек? Мышцы — это человек? Или циркуляция крови человек? Все по науке у них, и я хоть всегда её уважала, да только выходит по ней, по науке-то, что куски мяса мы, и не более того. Механизьмы (именно Механизьмы) одни остались, а души, духа нет. Свиньи и свиньи, даром речи владеющие, а иного послушаешь, так уж лучше бы и помолчал, да не заговаривал никогда.

Весь тот день я провел рядом с бабушкой и слушая её недовольное бормотание, снова ощущал себя ребенком. Я будто бы перенесся в детство, где все было так просто и понятно. Предложение Семена Михайловича я принял, чем очень его обрадовал. Не взирая на произошедшие со мной в последние дни события, я почувствовал, как с неудержимой силой во мне забила жизнь. Необходимо было лишь забрать из Тирасполя Милу, на что Семен Михайлович дал мне срока в два месяца.

Эпилог

Вернувшись с поминок в гостиницу, я все никак не мог уснуть. Одна мысль не давала мне покоя, и в сотый раз все обдумывая, я укреплялся во мнении, что путешествие это, странное и фантастичное, не будет завершено, если я не решусь на одно безнадежное предприятие.

Я знал правду, и какой бы никчемной и жалкой она не была, необходимо было, передать её одному человеку, который быть может в ней нуждался. И совершенно не веря в успех, я решил тем не менее следующим же утром отправиться в Макариев монастырь.

Я не знал наверняка допустят ли меня к Дашеньке, и даже скорее был убежден в обратном, не знал и того, станет ли она слушать меня, не рассмеется ли мне в лицо, но чувствовал, необходимость этого шага.

Быть может она сможет простить меня, если в том будет необходимость. Но даже не это было главным, прощения себе я не искал, нет, тут было другое. С людьми часто случается так, что, разочаровываясь в близких, мы в большей степени разочаровываемся сами в себе, а эта особенность была столь для неё характерна. И может, простив меня, оправдав как-то, она перестанет таить обиду и на саму себя. А там уж и монастырь этот покинет, не там её место, не в этом бегстве её спасение. Спастись она может лишь рядом с Александром Михайловичем, которого так же спасет от погибели.

Пребывая в сомнении разумом, я тем не менее верил, что именно так все и будет, что иначе и быть не может, и убаюканный этой верой, я с невообразимой ясностью, впервые за всю жизнь свою почувствовал себя человеком.

Я – заблудшая душа, так мне по крайней мере всегда казалось, именно в этом я и убеждал себя всю жизнь, я – потерянный ребенок, ставший точно таким же потерянным взрослым, вдруг увидел свет, даже провозвестие его, и устремился к нему. Почувствовав волю к жизни, я в первые, как мне казалось, запретил себе плыть по течению, взяв против него, намеревался проложить собственное русло.

Этот ребенок, даже после полного разъяснения, оставшийся моим сыном, был проклятием, но он умер и теперь можно было жить. И проклятие это не на одном мне лежало, нет, на людях более достойных и спасения, и счастья, но мне посчастливилось первым избавиться от этого бремени, и я должен был разрешить и остальных. Было ли это началом новой жизни, избавлением от горестей, или же то была только эйфория, да небольшой роздых перед новыми бедствиями, я не знал, то было известно лишь одному Богу.

Одни мытарства сменяются другими, и лишь смерть может положить конец истории человека, вечно сомневающегося и мечущегося, путающегося в силлогизмах, и оттого самого прекрасного и противоречивого создания на всем белом свете. Но даже умирание и то вряд ли является логическим завершением существования, и кто знает, не повториться ли эта история снова, со все теми же деталями и лицами?