Я не могу сказать, что она имела человеческую форму, и все же она больше походила на человеческую форму или, скорее, на тень, чем на что-либо другое. Когда оно стояло, полностью отделенное от воздуха и света вокруг, его размеры казались гигантскими, а вершина почти касалась потолка. Пока я смотрел на него, меня охватило ощущение сильного холода. Айсберг, стоявший передо мной, не мог бы охладить меня сильнее; да и холод айсберга не мог быть более чисто физическим. Я убежден, что это был не холод, вызванный страхом. Когда я продолжал смотреть, мне показалось - но я не могу сказать точно, - что я различил два глаза, смотрящие на меня с высоты. В одно мгновение мне показалось, что я ясно различил их, в другое - что они исчезли; но все же два луча бледно-голубого света часто пробивались сквозь темноту, как с высоты, на которой я наполовину верил, наполовину сомневался, что встретил эти глаза.
Я пытался говорить, но голос меня совершенно не слушался; я мог только думать про себя: «Это страх? Это не страх!» Я попытался подняться - тщетно; меня словно придавило непреодолимой силой. Действительно, я ощущал огромную и непреодолимую Силу, противостоящую любому волевому усилию; это чувство полной неспособности справиться с силой, превышающей человеческие возможности, которое можно ощутить физически в морской буре, при пожаре или при столкновении с каким-нибудь ужасным диким зверем или, скорее, с океанской акулой, я ощущал морально. Моей воле противостояла другая воля, настолько же превосходящая ее по силе, насколько шторм, огонь и акула превосходят по материальной силе силу человека.
И вот, по мере того как это впечатление росло во мне, наступил, наконец, ужас - ужас такой степени, что не передать никакими словами. Но я сохранил гордость, если не мужество, и мысленно сказал себе: «Это ужас, но не страх; если я не боюсь, мне не причинят вреда; мой разум отвергает это, это иллюзия - я не боюсь». С яростным усилием мне удалось наконец протянуть руку к оружию на столе: когда я это сделал, по руке и плечу прошел странный удар, и рука бессильно упала на бок. И вот, к моему ужасу, свет свечей начал медленно ослабевать, они не погасли, но их пламя, казалось, постепенно угасало: то же самое было и с огнем - свет извлекался из топлива; через несколько минут в комнате воцарилась полная темнота.
Ужас, охвативший меня, когда я оказался в темноте с этим темным Существом, чья сила ощущалась так сильно, вызвал нервную реакцию. На самом деле ужас достиг такого апогея, что либо мои чувства должны были покинуть меня, либо я должен был прорваться сквозь чары. Я и прорвался. Я обрел голос, хотя это был крик. Я помню, что у меня вырвались такие слова: «Я не боюсь, моя душа не боится»; и в то же время я нашел в себе силы подняться. Все еще пребывая в глубоком мраке, я бросился к одному из окон - отдернул занавеску, распахнул ставни; первой моей мыслью был свет... И когда я увидел высокую, ясную и спокойную луну, я почувствовал радость, которая почти компенсировала прежний ужас. Была луна, был и свет газовых фонарей на пустынной дремотной улице. Я повернулся, чтобы заглянуть в комнату; луна проникала в ее тень очень бледно и частично - но все же свет был. Темная Вещь, чем бы она ни была, исчезла, за исключением того, что я все еще мог видеть тусклую тень, которая казалась тенью этой тени, у противоположной стены.
Мой взгляд остановился на столе, и из-под стола (он был без скатерти и покрывала - старый круглый стол из красного дерева) поднялась рука, видная до запястья. Это была рука, казалось бы, из плоти и крови, как и моя собственная, но рука пожилого человека - худая, морщинистая, маленькая - женская рука. Эта рука очень мягко сомкнулась на двух письмах, лежавших на столе: и рука, и письма исчезли.
Затем раздались те же три громких мерных стука, которые я слышал у изголовья кровати перед началом этой необыкновенной драмы.
Когда эти звуки постепенно стихли, я почувствовал, что вся комната ощутимо вибрирует; в дальнем конце ее, как из-под пола, поднялись искры или шарики, похожие на пузырьки света, разноцветные - зеленые, желтые, огненно-красные, лазурные. Вверх и вниз, туда и сюда, туда и сюда, как крошечные Вилл-о-фисы, двигались искры, то медленно, то стремительно, каждая по своему капризу. Теперь от стены без видимых усилий выдвинули стул (как в гостиной внизу) и поставили его у противоположного края стола. Внезапно из кресла выросла фигура - женская фигура. Она была четкой, как форма жизни, и ужасной, как форма смерти. Лицо было юношеским, со странной скорбной красотой: горло и плечи были обнажены, остальная часть фигуры была одета в свободное одеяние облачно-белого цвета. Она начала приглаживать свои длинные желтые волосы, спадавшие на плечи; глаза ее были обращены не ко мне, а к двери; казалось, она прислушивается, наблюдает, ждет. Тень на заднем плане становилась все темнее, и мне снова показалось, что я вижу глаза, сверкающие с вершины тени - глаза, устремленные на эту фигуру.
Как будто из двери, хотя она и не открывалась, появилась другая фигура, столь же отчетливая, столь же жуткая - мужская фигура, юношеская. Она была одета в платье прошлого века, вернее, в подобие такого платья (ибо и мужская фигура, и женская, хотя и очерченные, были, очевидно, бесплотны, бестелесны - simulacra-phantasms); и было что-то несочетаемое, гротескное, но страшное в контрасте между продуманной отделкой, куртуазной точностью этого старомодного одеяния с его оборками, кружевами и пряжками и трупным обликом и призрачной неподвижностью порхающего владельца. Как раз в тот момент, когда мужская фигура приблизилась к женской, от стены отделилась темная тень, и все трое на мгновение окутались мраком. Когда бледный свет вернулся, оба фантома были как в объятиях тени, возвышавшейся между ними; на груди женщины виднелось кровавое пятно; призрачный мужчина опирался на свой призрачный меч, и кровь, казалось, быстро стекала с оборок и кружев; тьма промежуточной Тени поглотила их - они исчезли. И снова пузырьки света выстреливали, и плыли, и вились, становясь все толще и толще и все более запутанными в своих движениях.
Дверь шкафа справа от камина открылась, и из проема показалась пожилая женщина. В руках она держала письма - те самые, над которыми я видел закрытую руку; позади нее послышались шаги. Она обернулась, словно прислушиваясь, а потом открыла письма и, казалось, стала читать; через ее плечо я увидел синюшное лицо, лицо человека, давно утонувшего - раздувшееся, обесцвеченное, спутанные водоросли в слипшихся волосах; у ее ног лежал труп, а рядом с трупом трусил ребенок, жалкий убогий ребенок, с голодом на щеках и страхом в глазах. И когда я взглянул в лицо старухи, морщины и морщинки исчезли, и оно стало лицом молодости - жесткоглазой, каменной, но все же молодости; и Тень метнулась вперед и потемнела над этими фантомами, как потемнела над предыдущими.
Теперь не осталось ничего, кроме Тени, и на нее я пристально смотрел, пока из Тени снова не выросли глаза - злобные, змеиные глаза. А пузырьки света снова поднимались и опускались, и в их беспорядочном, неровном, буйном лабиринте смешивался слабый лунный свет. И вот из этих шаров, как из скорлупы яйца, вырвались чудовищные существа; воздух наполнился ими; личинки, столь бескровные и отвратительные, что я никак не могу их описать, разве что напомню читателю о кишащей жизни, которую солнечный микроскоп представляет перед его глазами в капле воды - существа прозрачные, гибкие, проворные, преследующие друг друга, пожирающие друг друга - формы, подобных которым невооруженный глаз никогда не видел. Как формы были лишены симметрии, так и их движения были лишены порядка. В их бродяжничестве не было никакого спортивного интереса; они кружили вокруг меня, все толще, быстрее и стремительнее, проносились над моей головой, переползали на правую руку, вытянутую в непроизвольном повелении против всех злых существ. Иногда я чувствовал прикосновение к себе, но не их; меня касались невидимые руки. Однажды я почувствовал, как холодные мягкие пальцы сжимают мое горло. И все же я сознавал, что если поддамся страху, то окажусь в телесной опасности; и я сосредоточил все свои способности в едином фокусе сопротивляющейся, упрямой воли. И я перевел взгляд с Тени - прежде всего на эти странные змеиные глаза, которые теперь стали отчетливо видны. Ибо там, хотя вокруг меня больше ничего не было, я осознавал, что существует ВОЛЯ, причем воля интенсивная, созидательная, творящая зло, которая может сокрушить мою собственную.
Бледная атмосфера в комнате начала краснеть, словно в воздухе разгорался пожар. Личинки стали яркими, как вещи, живущие в огне. Снова комната завибрировала; снова раздались три мерных стука; и снова все поглотила тьма темной Тени, словно из этой тьмы все пришло и в эту тьму все вернулось.
Когда мрак рассеялся, Тень полностью исчезла. Медленно, как будто отстраняясь, пламя вновь разгоралось в свечах на столе, в камине. Вся комната вновь приобрела спокойный, здоровый вид.
Две двери были по-прежнему закрыты, дверь, сообщавшаяся с комнатой слуг, оставалась запертой. В углу стены, в которую он так судорожно вжался, лежал пес. Я позвал его - никакого движения; подошел - животное было мертво; глаза выпучены, язык высунут из пасти, на челюстях собралась пена. Я взял его на руки, поднес к огню и почувствовал острое горе от потери моего бедного любимца, острое раскаяние в себе; я обвинил себя в его смерти; я вообразил, что он умер от испуга. Но каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что его шея действительно сломана. Если бы это было сделано в темноте, разве не человеческой рукой, как моя, разве не было бы человеческого вмешательства все это время в той комнате? Есть все основания подозревать это. Я не могу сказать. Мне остается только честно констатировать факт; читатель может сделать свой собственный вывод.
Еще одно удивительное обстоятельство: мои часы вернули на стол, с которого они были так таинственно сняты; но они остановились в тот самый момент, когда их сняли; и, несмотря на все мастерство часовщика, с тех пор они так и не пошли. До конца ночи больше ничего не происходило. Да и до рассвета ждать пришлось недолго. И пока не рассвело, я не покинул дом с привидениями. Перед этим я вновь заглянул в маленькую глухую комнату, в которой некоторое время находились мой слуга и я сам. У меня возникло сильное впечатление, которому я не мог найти объяснения, - что именно в этой комнате зародился механизм тех явлений, которые, если можно так выразиться, происходили в моей комнате. И хотя я вошел в нее ясным днем, когда солнце заглядывало в затянутое пленкой окно, я все еще чувствовал, стоя на полу, жуть ужаса, который я впервые испытал там накануне вечером и который так усугубился тем, что произошло в моей собственной комнате. Я не мог вынести более полуминуты пребывания в этих стенах. Спустившись по лестнице, я снова услышал шаги впереди себя, а когда открыл дверь на улицу, мне показалось, что я различил негромкий смех. Я добрался до своего дома, рассчитывая найти там своего сбежавшего слугу. Но он так и не появился; я не слышал о нем больше три дня, когда получил от него письмо из Ливерпуля следующего содержания
«ДОСТОПОЧТЕННЫЙ СЭР, Я СМИРЕННО ПРОШУ ВАШЕГО ПРОЩЕНИЯ, ХОТЯ ЕДВА ЛИ МОГУ НАДЕЯТЬСЯ, ЧТО ВЫ СОЧТЕТЕ МЕНЯ ЗАСЛУЖИВАЮЩИМ ЕГО, ЕСЛИ ТОЛЬКО - ЧТО, НЕ ДАЙ БОГ, - ВЫ НЕ ВИДЕЛИ, ЧТО Я СДЕЛАЛ. Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО ПРОЙДУТ ГОДЫ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ Я СМОГУ ОПРАВИТЬСЯ, А О ТОМ, ЧТОБЫ БЫТЬ ПРИГОДНЫМ К СЛУЖБЕ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И РЕЧИ. ПОЭТОМУ Я ОТПРАВЛЯЮСЬ К СВОЕМУ ШУРИНУ В МЕЛЬБУРН. КОРАБЛЬ ОТПЛЫВАЕТ ЗАВТРА. ВОЗМОЖНО, ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ ПРИВЕДЕТ МЕНЯ В ЧУВСТВО. СЕЙЧАС Я ТОЛЬКО И ДЕЛАЮ, ЧТО ДРОЖУ И ДУМАЮ, ЧТО ВСЕ ПОЗАДИ. СМИРЕННО ПРОШУ ВАС, ПОЧТЕННЫЙ СЭР, РАСПОРЯДИТЬСЯ, ЧТОБЫ МОЮ ОДЕЖДУ И ВСЕ ПРИЧИТАЮЩЕЕСЯ МНЕ ЖАЛОВАНЬЕ ОТПРАВИЛИ К МОЕЙ МАТЕРИ В УОЛВОРТ - ДЖОН ЗНАЕТ ЕЕ АДРЕС».
Письмо заканчивалось дополнительными извинениями, несколько бессвязными, и пояснениями относительно вещей, которые были в ведении писателя.
