Доктор Артем Волков, лингвист и фольклорист с нездоровой страстью к забытым наречиям и умирающим устным традициям, обнаружил это в пыльной коробке, хранившейся в ветхом архиве маленького провинциального музея. Среди пожелтевших записей о деревенских обычаях и суевериях затерялась тетрадь, обтянутая грубой кожей, с непонятными символами на обложке. Внутри, написанные неровным почерком на неизвестном диалекте, были странные колыбельные. Одна из них, озаглавленная "Колыбельная Ночи-Матери", сразу привлекла его внимание своей аномальной структурой и повторяющимся мотивом, который, казалось, вибрировал не в ушах, а где-то глубоко в костях. Он прошептал первую строфу, пытаясь уловить ритм, и мгновенно почувствовал, как холодная волна пробегает по позвоночнику. Затем, словно из ниоткуда, раздался шепот, несомненно внутренний, но до ужаса отчетливый: "Ты боишься меня, смертный?"
Завязка была положена. Артем, обычно скептически настроенный рационалист, почувствовал нарастающее беспокойство. Он принялся за перевод, погружаясь все глубже в древние, почти забытые синтаксические конструкции. С каждой расшифрованной строчкой его некогда спокойный кабинет, казалось, наполнялся невидимым присутствием. Колыбельная говорила не о засыпании, а о "увядании" и "поглощении", о "тишине, предшествующей пробуждению". Рядом с текстом был грубо набросанный рисунок: аморфная, расплывчатая форма, напоминающая облако или вихрь, но с намеками на бесчисленные, безглазые отверстия, постоянно меняющие свою конфигурацию. Это не было похоже ни на что из известных ему народных искусств.
По мере того как он продвигался в переводе, мир вокруг Артема начал искажаться. Сон стал роскошью, его преследовали кошмары о бескрайних пустотах и нечестивых шепотах, эхом повторяющих "Ты боишься меня, смертный?". Днем он замечал странные тени в углах комнаты, которые исчезали, стоило ему сосредоточиться. Его коллеги замечали его нарастающую бледность и отрешенность, но он отмахивался, списывая все на переутомление. Ночь-Мать, упомянутая в колыбельной, перестала быть метафорой; она стала сущностью, которую он чувствовал, осязал в окружающем воздухе, в статических разрядах на коже.
В поисках контекста Артем обратился к редким оккультным текстам и запретным трактатам, которые он когда-то считал лишь академическими курьезами. Он обнаружил упоминания о "Древних", сущностях из дочеловеческих эпох, чье существование было стерто из истории, но чьи отголоски остались в самых темных уголках народных поверий. Колыбельная, как выяснилось, была не просто песней, а древним ритуальным призывом, шифром для пробуждения того, что спало под завесой реальности. Она предназначалась не для усыпления детей, а для усыпления мира, чтобы он не заметил медленного, необратимого раскрытия нечто ужасающего. Рисунок, который он поначалу счел наивным, оказался точным изображением того, что "Колыбельная Ночи-Матери" призвана была призвать – сущности, способной искривлять само пространство и время.
Кульминация наступила в ночь, когда Артем расшифровал финальные строфы. Он сидел в полумраке, освещенный лишь тусклой настольной лампой, его пальцы дрожали над страницами тетради. Последние слова были не просто переводом; они были инструкцией, ключом. Колыбельная была полной, ее мелодия теперь звучала в его разуме с нестерпимой ясностью, пронизывая его до самых глубин души. Он понял, что не просто переводил – он пел, он повторял, он призывал. И сущность ответила. Холод в комнате стал невыносимым, воздух сгустился, замерцал, а затем начал расходиться волнами, искажая книжные полки и мебель. Рисунок на тетради, казалось, ожил, его аморфные формы начали пульсировать, а бесчисленные отверстия открылись, изливая невыносимый поток неземного света и тени одновременно. "Ты боишься меня, смертный?" — прозвучало не как вопрос, а как окончательное утверждение, эхом разносящееся по его разуму, ломающее барьеры восприятия. Стены кабинета стали зыбкими, растворяясь в бездонной космической пустоте, наполненной шепотом и звуками, которые не могли исходить из человеческих глоток. Артем почувствовал, как его собственная идентичность начинает распадаться, его сознание растягивается, расширяется до немыслимых пределов, пытаясь объять необъятное. Он был на грани не просто смерти, но полного аннигиляции* бытия.
Когда соседи, обеспокоенные странными гудящими звуками и нечеловеческими криками, ворвались в квартиру Артема, они обнаружили его сидящим на полу, среди разбросанных книг и бумаг. Его взгляд был пуст, но на губах играла жуткая, бессмысленная улыбка. Он что-то неразборчиво бормотал, повторяя фрагменты мелодии, которая, казалось, не имела начала и конца. Его записи были исписаны не только его почерком, но и странными, геометрически невозможными символами, которые, казалось, двигались на пергаменте, если смотреть на них слишком долго.
Доктора Волкова поместили в психиатрическую лечебницу. Он был тих, но его глаза, казалось, видели нечто, находящееся за пределами человеческого восприятия. Иногда, в самые глухие часы ночи, санитары клялись, что слышали из его палаты тихое, древнее напевание, которое проникало сквозь стены и заставляло их собственные сердца сжиматься от необъяснимого ужаса. Мелодия "Колыбельной Ночи-Матери", освобожденная от оков бумаги, теперь витала в эфире, распространяясь, как вирус, иногда проявляясь в умах одиноких людей, особенно детей, в самых отдаленных уголках мира. Сущность не была побеждена; она просто отошла в тень, оставив за собой тончайшую завесу, сквозь которую теперь сочилась её космическая жуть. Мир остался прежним, но для тех, кто слышал ту песнь, он навсегда стал другим, лишь временным укрытием перед окончательным пробуждением.
