Она шла по пустой улице, люди еще спали в своих домах, но для Светланы эта предрассветная тишина была лишь громким эхом ее собственного пустого мира. Холодный ветер трепал полы ее старомодного пальто, а потертая Библия, которую она сжимала в руке, была тяжелее свинца. Каждый шаг давался с трудом, но не из-за усталости, а из-за невидимого груза, что давил на ее душу. Куда она шла? Куда угодно, лишь бы подальше от воспоминаний, которые жгли изнутри, как кислота. Ее тянуло к чему-то старому, забытому, обещающему если не покой, то хотя бы иную форму страдания. Старая, заброшенная станция метро, ее вход — зияющая черная пасть между двумя обветшалыми зданиями, давно манила ее, как сирена на краю безумия. Никто не пользовался ею десятилетиями, и город, казалось, старался стереть ее из своей памяти. Но Светлана помнила. О, как она все помнила.
Внутри станции пахло сыростью, затхлостью и чем-то еще, неуловимым, но глубоко тревожным – запахом застывшего времени. Светлана осторожно спустилась по скользким, истертым ступеням. Ей казалось, что пылинки в воздухе не оседали, а парили вверх, словно невесомые призраки, танцующие против гравитации. Стены были исписаны граффити, но под ними проступали выцветшие объявления давно минувших дней, их тексты казались абсурдными, почти пародийными, когда она пыталась их прочесть. Вдалеке послышался глухой стук, словно кто-то отбивал ритм, но очень странный ритм – будто барабанная дробь игралась задом наперед, начиная с громового завершения и заканчиваясь еле слышным шорохом. Светлана остановилась, ее сердце гулко колотилось в груди, отдаваясь в ушах. Это не был обычный сквозняк или крысы. Это было что-то другое, не из этого мира, и ее интуиция, давно притупленная горем, вдруг заострилась до предела.
Она вышла на платформу. Здесь царил полумрак, рассеиваемый лишь редкими лучами света, проникающими сквозь замурованные вентиляционные решетки где-то наверху. На стене висели старые часы. Их стрелки, покрытые зеленоватой патиной, медленно, но верно двигались против часовой стрелки. Тик… так… так… тик… Звук был почти неслышен, но оглушителен для ее разума. На одной из пыльных скамеек она заметила выцарапанное имя: «Артур». Ее муж. Слезы навернулись на глаза, но она быстро их смахнула. Артур, Тамара… все они были частью того кошмара, который она носила в себе. Кошмара, центром которого был ее ребенок. Ее ребенок, которого она… Задыхаясь, Светлана прижала Библию к груди. Она чувствовала, как под ногами, под бетоном и землей, скрывается что-то глубокое, темное, нечестивое. Ад под ногами. Не огненный, а холодный, безысходный, извращенный ад, где сама ткань бытия была порвана.
Из темноты тоннеля показался силуэт поезда. Нет, не показался. Он медленно, почти грациозно *вышел* из глубины, словно гигантский червь, выползающий из своей норы задом наперед. Скрежет металла по рельсам был искаженным, как если бы пленку прокручивали в обратном направлении. Окна были темными, но на мгновение Светлане показалось, что она увидела внутри бледные, искаженные лица. Одно из них, совершенно отчетливо, принадлежало Тамаре, ее давней подруге. Тамара смотрела на нее с ужасом, ее рот беззвучно открывался, будто она хотела что-то крикнуть, но затем ее лицо исказилось в гримасе облегчения, прежде чем все снова превратилось в ужас, когда поезд начал обратное движение, исчезая в тоннеле. Это было не видение. Это было эхо, застрявшее во времени, отголосок чьей-то, а может быть, ее собственной, трагедии.
Светлана пошла дальше, вглубь станции, туда, где звук обратного отсчета времени становился почти физическим. Она оказалась в круглом зале, похожем на ротонду, с обветшавшим, но некогда величественным куполом. В центре стояла круглая, ржавая платформа, словно небольшой подиум для казни. И на ней, в мерцающем, неземном свете, который пульсировал откуда-то из-под земли, появился образ. Это был ее ребенок. Нет, не ее ребенок. Это был образ ее ребенка, но не живой и не мертвый. Он был… *не-мертвый*. Тот самый момент. То самое мгновение, когда она, в припадке отчаяния, сделала то, что сделала. И теперь, перед ее глазами, оно проигрывалось в обратном порядке. Ее рука отступала от крошечного, бездыханного тельца. Воздух возвращался в легкие. Жизнь, которая была отнята, *возвращалась*. Голос, низкий и зловещий, звучал отовсюду и ниоткуда, шепча обещания. «Ты можешь это изменить, Светлана. Верни назад. Сотри это. Но ты останешься здесь, с нами, навсегда…» Это было искушение, слаще любого блаженства, но в то же время и самое страшное проклятие. Сделать это, и навечно стать частью этой станции, этого извращенного лимба, где грех вечно проигрывается задом наперед, но никогда не исчезает по-настоящему.
Артур стоял рядом с ней. Его лицо было бледным, но не обвиняющим, а полным той же муки, что и у нее. Или это был не Артур, а лишь отражение ее собственной боли? Он протянул к ней руку, его губы беззвучно шевелились, но Светлана знала, что он хочет, чтобы она сделала это. Чтобы она отменила. Но если она это сделает, ее ребенок никогда не будет по-настоящему жить, а она никогда не сможет найти истинного искупления. Это был не рай, не спасение. Это была западня. Ад под ее ногами не горел огнем, он затягивал души в бесконечную, холодную петлю времени, где единственная надежда была лишь иллюзией, а каждый «спасенный» момент лишь усугублял вечное проклятие. Она сжимала Библию так сильно, что костяшки пальцев побелели. Слова из ее страниц, слова о грехе и прощении, звучали в ее голове, но здесь, в этом месте, они казались пустыми, бессмысленными. Она закрыла глаза, крича. Крик был беззвучен, но он разрывал ее изнутри. Он был полон боли, отчаяния, и ужаса осознания. Ужаса того, что даже здесь, на дне ада, она не могла найти покоя.
Когда Светлана открыла глаза, поезда уже не было, образы исчезли, а часы на платформе остановились. Она была одна. Абсолютно одна. Или так ей казалось. Пыль больше не танцевала вверх. Она просто висела в воздухе, неподвижная, как и сама Светлана. Она попыталась пошевелиться, но не смогла. Ее ноги приросли к земле, ее тело стало частью бетона. Ее рука все еще сжимала Библию, но теперь она была такой же твердой и холодной, как камень. Светлана смотрела на пути, где иногда, очень редко, проносился беззвучный, черный поезд, уносящий призрачные лица в никуда. Теперь она была частью станции, ее хранителем, ее жертвой. Ее личный ад не был огнем, он был безмолвием, неподвижностью и вечным, невыносимым осознанием того, что время не течет назад, даже если ты очень этого хочешь. Оно лишь искажается, чтобы мучить тебя бесконечно, снова и снова показывая то, что ты не можешь изменить. А где-то наверху, на пустой улице, люди все еще спали, не зная, какая бездна разверзлась под ними.
