У социологов в ходу термин «эффект Манделы» – это когда у большого числа людей совпадают ложные воспоминания. Миллионы во всём мире уверены, что Нельсона Манделу замучили в тюрьме белые расисты, и даже помнят газетные статьи на эту тему. Хотя после освобождения в 1990 г. он пять лет был президентом ЮАР – такое трудно забыть.
ОДНАКО трудно поверить, что Ельцин, передавая власть Путину 31 декабря 1999 года, не говорил: «Я устал, я ухожу». А ведь, казалось, слышали фразу собственными ушами, буквально вчера: сколько мемов, сколько шуток летало на эту тему – вроде «Я устал, я мухожук»! Считается, что Чубайс «натянул на ваучер» всю страну, но автором-то идеи ваучерной приватизации был экономист Виталий Найшуль. Кто сегодня помнит эту фамилию? Аналогично Путин в 1999-м не призывал догнать Португалию по размеру ВВП. У Гайдара не было не то что виллы за границей – даже подозрений на эту тему никто предметно не озвучивал. Уверенность, что мы хорошо помним всё, произошедшее на нашем веку, смехотворна. Откуда это тяжёлое признание?
Застой как расцвет
С тех пор как распад СССР предписано считать крупнейшей геополитической катастрофой, его причины тоже обязаны быть геополитическими: происки мировой закулисы, подрывная работа Горбачёва, либеральные экономисты, сионисты, сепаратисты, экстремисты. Брежневский застой в школах характеризуют как время расцвета державы (хотя это оксюморон): много строили блочных многоэтажек, сдали в эксплуатацию БАМ, а батон хлеба стоил копейки. Но это картинка классической мелодрамы, в которой не сразу выясняется, что оба супруга имеют связь на стороне. Советский Союз тоже вёл двойную жизнь, которая не могла не выйти наружу, разрушив семью. Но мы то ли не заметили этого, то ли успели подзабыть.
Из 2020 г. нам может показаться, что общество начало превращаться из идеологизированного в потребительское в 1980-е годы. И государству пришлось отпустить вожжи, разрешить кооперативы и торговлю на рынках. Однако в реальности как раз в 1986 г. началась борьба с нетрудовыми доходами: в условиях продовольственного дефицита запретили обогреватели в парниках и ограничили размер теплиц. За нарушения их даже сносили бульдозерами – так власть урезонивала частных огородников, неприлично разбогатевших за предыдущие 20 лет без всяких лицензий и налогов.
В Суздале, например, случился ренессанс дореволюционного промысла – выращивания огурцов. Уже не требовалось строить громоздкие деревянные парники с остеклёнными рамами, им на смену пришли лёгкие проволочные конструкции, обтянутые полиэтиленовой плёнкой. Появились частные «жигули» и «москвичи», бензин стоил копейки, развитая сеть дорог приводила суздалян на колхозные рынки Владимира, Иванова, Костромы, Ярославля и всего Подмосковья. Даже скромный огород в шесть соток приносил по 2, 5–3 тыс. рублей чистого дохода за сезон, а у людей и по 30 соток под парниками прело. К концу 1970-х Суздаль чем-то походил на американский Средний Запад: перед каждым домом машина, лужайка, кресло-качалка.
Когда в 1987 г. разрешили кооперативы, рынки сразу оказались завалены джинсами-варёнками, штанами-бананами, лосинами, пуховиками-дутиками и снегоступами кустарного производства. Хотя открытие фабрики – дело хлопотное и долгосрочное: одни бумаги по полгода собирать. Однако сотни производств давно полулегально работали «налево», «в третью смену».
При средней зарплате 180 рублей советскому человеку было бы непросто купить автомобиль «жигули» за 9 тысяч. Однако на них записывались в очередь – народ ещё и доплачивал, чтобы получить «красавицу» побыстрее, потому что у половины страны имелись «нетрудовые доходы», «халтуры» или «шабашки». И это без учёта банального воровства через метровые дыры в заборах. Мне рассказывали, как в 1970‑е народ по ночам на катерах подплывал к ленинградскому пивзаводу «Красная Бавария» с канистрами и собственными вентилями, чтобы слить пивко из чанов, пока храпели подпившие сторожа.
Моряк загранзаплыва считался не просто выгодным женихом, привозившим на продажу свитерок и пару пластинок. Многие были самыми настоящими контрабандистами, таскавшими товар мелким оптом и под заказ. Один мой знакомый механик брал коробку импортных сигарет, красил её в защитный цвет, писал красной краской «Распределительный бак» и вешал в машинном отделении. И его ни разу за 15 лет не поймали. Фирменные пластинки с западной рок-музыкой стоили 60–70 рублей. В юности я побывал в гостях у дилера и лично видел длиннющие полки от стенки до стенки, заполненные винилом в три ряда.
Все эти персонажи мало похожи на отдельных рвачей и спекулянтов в мире строителей социализма. Скорее наоборот: в де-факто потребительском обществе сохранялись отдельные бессребреники, которые на вопрос о плате за выполненную работу краснели: «Ну, сколько дадите».
Ночная бабочка, ну кто же виноват?
Это всё есть в наших любимых советских фильмах. Герой Леонида Куравлёва в фильме «Афоня» – сантехник новой волны. В «Калине красной», «Вокзале на двоих» и «Бриллиантовой руке», пусть и сатирически, показан деловой народ, который готов и к разврату, и к переходу в капитализм. Потребительская психология уже всерьёз проступает в рязановском «Гараже», а с виду легкомысленный «Служебный роман», где на работу ходят, чтобы высиживать зарплату, флиртовать и спекулировать ширпотребом, исподволь показывает несоответствие экономической системы и устремлений людей.
В 1980-е даже ЦК партии закрывает глаза на отсутствие какой-либо идеологической основы у героев самого популярного актёра десятилетия – Олега Янковского. По-новому обыгранная тема лишнего 40-летнего человека, который готов летать, а вынужден просиживать джинсы в КБ, вызывает повальный зрительский интерес. А кассовые сборы уже не пустой звук: хозрасчёт плотно пришёл в кино уже в 1970‑е годы. Фильмы про молодых «Пацаны» и «Чучело» – где там строители социализма?
Можно по привычке развести конспирологию: мол, «вражеские голоса» развратили перестроечную молодёжь. Но «Голос Америки» и «Радио Свобода» фиксировали наибольшую аудиторию в 1970-е годы – в период разрядки, когда радиостанции не глушили. Из «голосов» советские граждане узнавали о смерти Высоцкого, который вроде бы в насмешку пел: «Вот дантист-надомник Рудик, у него приёмник «Грюндиг». А сам походил на этого Рудика, когда давал в день по три нелегальных концерта, на которые с почтением ходили идейные противники из номенклатуры. Двойная жизнь целой страны.
Люди постарше помнят, как загремели в 1980-е годы громкие коррупционные дела: «гастроном №1 Главмосторга», «хлопковое дело». Полетели с высоких постов Щёлоков, Медунов, Рашидов, а из уст храбрых следователей Гдляна и Иванова страна узнала, что в братских республиках Средней Азии во главе райкомов стоят классические басмачи, использующие рабский труд и подносящие начальству бюсты из чистого золота. Но даже те из нас, кто не забыл лица Гдляна и Иванова, вряд ли помнят их главнейший акцент: мафиозная структура существовала всегда – и в 1970-е, и в 1960-е, и даже в 1950-е годы. Равно как прецедент «гастронома №1» не имеет никакого отношения к перестройке, система сложилась за много лет до. По не менее громкому делу фирмы «Океан» бригада следователей КГБ начала работу в 1978 году.
1990-е годы называют «лихими»: дескать, вся атмосфера была пропитана рэкетом, порождённым преступными группировками, которые расцвели с появлением кооперативов. Расскажите это жителям Казани, где с 1976 г. по улицам устраивала пробеги группировка «Тяп-Ляп», забивая всех встречных. 31 августа 1978 г. полсотни «тяпляповцев», вооружённых обрезами и металлическими прутьями, прошлись по Ново-Татарской слободе, оставляя за собой искалеченных людей, выбитые стёкла и подожжённые машины. Итог «пробега» – двое убитых и несколько десятков раненых, которые уверенно заявляли милиции, что не имеют претензий к бандитам. И дело тут не только в «казанском феномене»: молодёжь «закаляла» друг друга велосипедными цепями и в Ижевске, и в Воронеже.
«Эффект Манделы» подсказывает, что и проституцию привела за руку перестройка. Однако Владимир Кунин написал культовую повесть «Интердевочка» за несколько лет до её старта. Согласно опросу, проведённому в 1987 г. «Литературной газетой» среди столичной молодёжи, респонденты поставили проституцию на десятое место среди самых престижных видов деятельности в стране. Каждый десятый мужчина считал секс за деньги обычным способом продажи труда. При партийных организациях существовали отделы, укомплектованные фактическими проститутками, получавшими фиксированную зарплату за обслуживание различных делегаций и важных персон. Шахтёры, вахтовики, моряки, дальнобойщики передавали друг другу заветные номера телефонов, по которым стоит позвонить, оказавшись в Москве, Ленинграде или Сочи. Каждый командированный знал, что можно о многом договориться с таксистом или банщиком, а если совсем туго – пойти на вокзал.
Похоже, в этой части традиции тоже нарабатывались десятилетиями: по данным опросов 1923 г., 61% заводских рабочих Ленинграда пользовались услугами проституток. Нам с высоты лет может показаться, что путаны – это преимущественно приезжие студентки или официантки, которым нечем платить за жильё. Ничего подобного: исследователи советских времён отмечают, что среди проституток почти не было крестьянок.
«Братских народов союз вековой» тоже оказался частью двойной жизни империи. Как только центр ослаб, с окраин потянулись миллионы беженцев. Азербайджанцы убивали армян, абхазы – грузин, а «русские братья» оказались лишними практически во всех национальных республиках. В Узбекистане головы «колонизаторов» выставляли на рынке напоказ. «Не покупай квартиру у Маши, всё равно будет наша» – писалось на заборах по всему бывшему Союзу.
В Прибалтике обошлось без погромов, но оказалось, что Литва, Латвия и Эстония ментально никогда и не были советскими. У партийных и демократических лидеров практически не имелось противоречий: и те и другие старались сохранить национальную идентичность и вернуться в Европу к рыночной экономике. А партбилет был атрибутом двойной жизни, пропуском на руководящие должности. Москвичи и ленинградцы так и воспринимали Прибалтику в застойные годы: «наша Европа» с модными барами, средневековыми улочками и фестивалем в Юрмале.
В свете этого бэкграунда трудно рассматривать распад Союза и катаклизмы 1990‑х как блажь Горбачёва и Ельцина, по собственному самодурству опустивших страну в пучину реформ. Как «эффект Манделы» нашёптывает нам, будто СССР был братской семьёй народов – грозных, воспитанных и чуждых наживе, так и неспешное течение жизни в застойные годы выстилает морок, будто так могло продолжаться вечно.
Телега посередине лошади
На самом деле советская модель экономики с НИИ из «Служебного романа» обанкротилась уже к середине 1960-х. Старт косыгинской реформы в 1965 г. был попыткой вдохнуть новую жизнь в хозяйство или, возможно, вернуться в НЭП. «Щёкинский эксперимент» с гибкими зарплатами и другие находки команды Косыгина впоследствии легли в основу китайских реформ при Дэн Сяопине. А в СССР модернизацию свернули, поскольку появился другой путь наполнения казны: в 1969-м пустили в эксплуатацию крупнейшее в мире Самотлорское нефтяное месторождение. А в 1970-е годы цены на нефть выросли в несколько раз и появилась возможность содержать сателлитов и поддерживать стабильные цены, не порождая независимый бизнес и ни с кем не делясь властью. Хотя тюменские нефтяники, поди, гордились своим вкладом в закрома родины, на деле поддерживая на плаву неэффективную экономическую систему, которая начала кашлять, искрить и вибрировать после падения нефтяных цен в 1980-е.
Номенклатура пыталась выправить экономику, заливая прорву денег в механизацию совхозов, промышленное строительство и закупку японских станков. Словно по Салтыкову-Щедрину, «ищут путей, чтобы превратить убыточное хозяйство в доходное, не меняя оного». Трагедия 1990‑х не в том, что ранее Горбачёв выпустил джинна перемен, а в том, что он увлёкся гласностью и упустил время для решительных шагов в экономике.
В 1987 г. треть бюджета улетала на поддержание цен на продовольствие, в пачке масла было 72% дотаций. Горбачёв при всей своей демократичности не рискнул пойти на либерализацию цен даже к концу 1989 г., когда в относительно свободной продаже находилось лишь 11% товаров народного потребления. А телевизоры, утюги и даже бритвенные лезвия нужно было доставать. При этом не слишком изменилась практика «братской помощи» странам соцлагеря, которая воспринималась ими просто как плата за лояльность.
В результате настоящие рыночные реформы стартовали только через 6 лет после объявления перестройки, когда уже ни о какой «бархатной революции» не могло идти речи. Страну буквально накрыло волной перемен и потащило по 1990-м годам, словно ребёнка по каменистому дну. Неудивительно, что у него остались шрамы, которые ещё долго будут тянуть назад – к директивным ценам, дефицитным продуктам и карательной психиатрии.
продолжение в следующей статье 2
