Дубовая рубаха "Глава двадцать четвертая"

В тот же день, после сделанного Катерине Викторовне визита, я решил переговорить обо всем с Александром Михайловичем. Оказавшись у него в прихожей, я невольно поймал себя на мысли о том, что впервые посещаю квартиру этого человека.

То было обыкновенное наемное жилье, и все признаки, указывающие на это особенно резко бросались в глаза оттого, что я неплохо, как мне казалось, знал Александра Михайловича. Всюду царил абсолютный порядок, какой обыкновенно бывает в солдатских казармах накануне генеральской ревизии: вещи повешены и поставлены таким образом, что если на секундочку вписать в образованный ими контур фигуру моего соседа, получится, что он стоит перед вами при полном параде; пол блестел и казалось даже скрипел под ногами, словно его натирали воском; мебель же помещалась в комнатах так, что лучшего для неё расположения и придумать было нельзя. Но в гармонии этой не было и толики жизни, я будто бы смотрел на куклу, очень напоминающую человека и восхищался этим сходством, но прикасаясь к холодной, фарфоровой коже её, тут же испытывал разочарование. Порядок этот был обусловлен лишь силой привычки, но настоящей увлеченности истинного хозяина не было ни в чем. Так обыкновенно бывает и с людьми, взявшими свою жизнь в наем, они платят и пользуются всеми благами жизни (по существу это сущие пустяки, сами плывущие в руки) до тех самых пор пока это возможно.

Наблюдая все это, я прежде всего не мог вместить в своей голове того факта, что взрослый мужчина может жить в съемной квартире. Быть может Александр Михайлович и говорил об этом, да вот только я ничего уже не помнил. Как же получилось так, что человек в его возрасте не владел собственным жильем, а помещался в этой убогой квартирке, где он и обоев сменить не мог без разрешения хозяина? Нравятся ли моему соседу обои, которыми обклеены стены, или они так же как и на меня, нагоняют на него тоску? Тут же я вспомнил юношу, примерно моего возраста, которого я пару раз встречал на лестнице. В памяти моей всплыла его самодовольная улыбка и что-то гнусное в глазах, голубых как зимнее небо. Два ледяных шарика, испещренных тонкими, красными прожилками, тянущимися к центру, где помещались заполненные лазурным пеплом ямочки зрачков, медленно вращались в глазницах, перебрасывая этот взгляд с одного предмета на другой.

Я никак не мог понять кем же был этот неизвестный, и однажды спросил у своего соседа о нем. Этот мальчуган – хозяин квартиры, в которой я живу, - ответил Александр Михайлович и с каким-то непередаваемым выражением насмешливой злобы, ухмыльнулся. Вспомнив об этом сейчас, я не мог без отвращения смотреть на окружающие меня предметы. Все они были вовлечены в систему каких-то диких человеческих взаимоотношений, где один может быть господином, а другой рабом. Не равны ли все люди от рождения? И если это так, то почему для одних это служит призывом к бездеятельности, в результате которой они оказываются на дне, других же от этой данности тошнит и они пытаются её преодолеть, став хозяевами положения?

- Ну, Сашка, с чем пришел? – спросил мой сосед, уставший видимо от вида моей задумчивости. Я хотел было спросить о только что пришедшем мне на ум парадоксе, но задав себе вышеописанные вопросы, передумал. Испугавшись, что Александр Михайлович поймет их не совсем правильно и начнет говорить о другом, а я ровным счетом ничего не смогу ему объяснить, я пересказал ему мой с Катериной Викторовной разговор о Дашеньке.

- А, твоя матушка права, - произнес он, когда я кончил – женщина всегда поймет женщину. Я бы вот и не подумал никогда, что Дашенька таким образом пытается избавиться от своей старой убежденности в собственной ничтожности. Она доводит тебя до отчаяния, и ты решаешься на что-то. А как известно, фактически любой шаг человека – ошибка, потому как он осуществляется в слепую. Правда остальное уже фантастика, такое не всякому человеку в голову прийти может. Тем более ребенку!

- То есть вы тоже считаете, что мне нужно поддаться на её провокацию и как можно чаще ошибаться? Но как я могу совершать ошибку, если прекрасно вижу верное решение?

- В жизни подобное случается довольно часто, - проговорил Александр Михайлович – люди созданы для того, чтобы впадать в заблуждение. У тебя же будет преимущество, твои ошибки будут осознанными.

- Вы кажется путаете меня с человеком, которого уже две с лишним тысячи лет нет в живых, да и взгляните в окошко, на тысячу верст ни одной пальмы. Нет, нет, зачем мне приносить себя в жертву?

- О каких жертвах ты говоришь? Тебе всего-то и нужно, что разыграть невинный фарс с нашей взбалмошной девицей, дав ей тем самым то, чего она желает более всего.

- И чего же ей от меня нужно?! – я уже ровным счетом ничего не понимал и постепенно терял контроль над собой.

- Прощения! – воскликнул Александр Михайлович – Многие люди, как бы это не безответственно с их стороны было, прощают для того лишь, чтобы и их простили. В вашей же комедии два персонажа, и посему прощая тебя, она прощает и себя. Неужели ты этого не понимаешь?

- Все это какая-то бессмыслица! Нарочно наступай на грабли, чтобы человек их тебе подкинувший приложил лед к своему носу, словно по нему ударили.

- Ваши отношения сплошь бессмыслица, и я не понимаю, чему ты до сих пор удивляешься.

- Зачем же тогда все это?! Для чего?

- Если ты сам этого не ведаешь, то откуда мне знать?

Мне нечего было сказать и поднявшись из-за стола, я неуверенной походкой вышел в прихожую. Дядя Саша не останавливал меня и не провожал, он понимал, что мне нужно уйти.

Какая-то неведомая сила вынесла меня на улицу, вытолкнула и отшвырнула далеко-далеко от дома, Дашеньки и всех этих нерешенных вопросов.

В убогие и изобилующие огромными комарами скверики и парки, мимо которых следовал мой путь, забилась молодежь, из чего я заключил, что был уже вечер. Останавливаясь изредка и полностью овладевая собой на какое-то время, я наблюдал за этими разнузданными, шатающимися и пьяными молодыми людьми, кричащими и мычащими что-то, завязывающими драку из-за пустяка и валяющимися в кустах со спущенными штанами. Были среди них и девушки, молодые, а иногда и красивые, но уже начинающие стареть и портиться, которых целовали устами, только что исторгнувшими рвоту. Они были безумны, и я кажется уже давным-давно сошел с ума, чтобы влиться в их ряды и залиться вином по самую макушку, но вместо этого мы смотрели друг на друга как два параноика, подозревающие в каждом шорохе скрежет взводимого курка. В мою сторону уже направлялся кто-то, чуть ли не падая с каждым шагом и мыча что-то невнятное. Не свалившись наземь он все же доковылял до меня и встав на расстоянии вытянутой руки, попытался что-то от меня потребовать, но я ничего не мог разобрать. Заворожённый я не шевелясь и не дыша наблюдал за неизвестным, за его попытками что-то сказать, за взмахом руки и стремительным полетом этого верзилы куда-то прочь от меня. В левой части головы что-то взорвалось, в глазах потемнело и в рот прыснуло металлическим теплом. Врезавшись спиной во что-то твердое, я увидел небо, без единого облачка, такое ясное и голубое, каким никто и никогда его еще не видел. Но тут же надо мной вырос тот самый неизвестный, со своим тупым и злым лицом, и высоко поднятой ногой. Он хотел добить меня, но будто бы в чем-то сомневался, словно сквозь безумие, его обуявшее, увидел во мне человека, достойного жить, как и прочий другой. Рядом с ним появился другой и обхватив его руками, потащил куда-то в сторону, что-то бормоча на ходу. Я поднялся на ноги и отплевываясь кровью, поплелся домой, хоть и предпочел бы быть раздавленным здесь и сейчас, на этом самом месте, чтобы форма моя наконец-то стала соответствовать содержанию.

- Сережа, это ты? – услышал я жалобный голос Дашеньки, не успев и двери входной за собой закрыть.

- Ты говоришь так, словно кому-то еще придет в голову объявиться в этом проклятом месте. Или ты быть может отдала ключи какому-нибудь своему Пьержаку?

- Где ты был? – пропустив мои слова мимо ушей спросила она.

Ошибка! – вспыхнуло в моем мозгу.

- Был на встрече с одной своей старой знакомой. Мы прогуливались по набережной и наслаждались видами развалин.

- Зачем ты обманываешь меня? – спросила она уже несколько строго, протянув мне руку с зажатой в ней засаленной салфеткой – Вот письмо от твоей матери. Ты ведь был у неё, верно?

- Но как ты узнала?

- Прочти! – выкрикнула она и протянула мне мятый лист бумаги.

Обожаемый сын!

Не успел ты выйти от меня, как я тотчас же вспомнила о самом главном, чего в нашей беседе так и не коснулась.

На следующей неделе, в среду, я приглашаю тебя на скромный, семейный ужин.

Попрошу тебя быть ровно в семь вечера.

Если сочтешь нужным, то можешь прийти вместе со своей подругой. Но настоятельно прошу тебя все тщательно обдумать. В случае, если ты все-таки решишься быть вместе с ней, советую не забывать о существовании одежды.

До скорой встречи.

Твоя любящая мать!

- И ты его прочла? – разорвав письмо в клочья, спросил я Дашеньку, смотрящую на меня глазами, в которых едва заметно дрожали слезы.

- Я не хотела, но не могла устоять. Тебя не было, и я просто не могла отказать себе в этом. Лучше бы я не брала его в руки. Твоя мать презирает меня!

- Нет, она всего лишь просит тебя не выходить голой на улицу.

- Тяжело представить насколько отвратительной она меня видит, если считает подобное вполне возможным, - быстро, как-то обыкновенно бывает перед истерикой, проговорила она и обхватив себя руками, закрутив тело своё в одеяло, зарыдала, тихо-тихо, так чтобы одной лишь ей были слышны эти всхлипы и стоны.

Это были слезы ради слез. Возникнув без всякой на то причины, они не преследовали цели разжалобить кого-либо, одолеть всякую силу вывернутой наизнанку слабостью, а лишь бежали тоненькими ручейками по бледным щечкам моей подруги, согревая их.

Покинув комнату и усевшись возле окна, я раскуривал папиросу, которая все время гасла, чадя отвратительным дымом. Мог ли я успокоить её как это бывало раньше? Я был в этом уверен, но предпочитал оставить Дашеньку в покое, чтобы она всласть насладилась ролью невинной жертвы. В конце концов могли ли обмануть меня взрослые, посоветовав играть роль негодяя, которого моя подруга так желала во мне видеть?